Возвращение Альбиноса

На вечернем представлении Никифоров заметил, что Альбинос слегка припадает на правую переднюю ногу. С гордостью, свойственной чистокровным скакунам, конь старался делать это незаметно, но, видимо, каждый шаг причинял ему боль.

Наездник решил сократить выступление. По программе после медленного вальса следовал «гусиный шаг». Альбинос должен был пройтись вдоль барьера, высоко выбрасывая передние ноги в такт музыке.

«Если что-нибудь попало в копыто, «гусиный шаг» он не одолеет»,— подумал Никифоров и поднял голову к оркестру. Дирижер в оркестровой ложе застыл в ожидании. Франтоватый инспектор манежа, бесстрастно стоявший в форганге между двух рядов униформистов, нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

Зрители ничего не заметили. Наездник, затянутый в черную кожу, безукоризненно держался в седле. Белый, словно фарфоровый, конь под ним, подчиняясь еле уловимым движениям уздечки, выполнял трюки с точностью выверенного механизма. Не более секунды длилась пауза. Дирижер поймал взгляд наездника.

—    Номер шестой пропускаем, — шепнул он музыкантам. — Кода!

В оркестре грянул заключительный галоп. Никифоров спрыгнул с коня. Альбинос удивленно скосил глаз на хозяина: а «гусиный шаг»? Но наездник уже кланялся, отвечая на аплодисменты. Альбинос послушно склонил голову, низко, до самых опилок. Зрители ответили дружной овацией. Альбинос закивал головой, ударяя копытом в такт музыке.

Когда занавес закрылся за ними, конь потерся мордой о плечо наездника.

—    Ну ладно! — Никифоров сурово потрепал Альбиноса по холке. — Пойдем в конюшню, посмотрим, что у тебя с ногой.

Альбинос поплелся, опустив шею, теперь уже откровенно хромая, как настоящий артист, который на сцене забывает о возрасте и болезнях и, только выйдя за кулисы, хватается за сердце и глотает валидол.

Добравшись до стойла, Альбинос протянул наезднику ногу. Никифоров водрузил на нос очки и стал устанавливать диагноз. Под подковой и вокруг не было ничего такого, что могло вызывать боль. Никифоров осторожно, виток за витком, снял бинт, туго перехватывавший ногу коня. Здесь тоже все было в порядке. С манежа доносились звуки веселого галопа. Работали прыгуны. Изогнув шею, Альбинос с надеждой смотрел на наездника. Тот осторожно прощупывал ногу.

—    Я знаю, что с ним, — сказал клоун Мотя. Он прислушивался к музыке на манеже и в то же время внимательно разглядывал ногу коня.
—    А ну-ка стисни ему колено покрепче...

Дрожь пошла по всему телу Альбиноса. Тихое, страдальческое ржанье всполошило других обитателей конюшни. Из соседних стойл послышались тревожное сопение и храп...

—    Может отложение солей, — продолжал Мотя, — а может, суставный ревматизм. Одним словом, одна из тех болячек, что прилипают к старости. — И, похлопав наездника по плечу, неожиданно заключил:
—    Отъездился твой Альбинос. На пенсию просится...

Ничего нового Никифоров не услышал. Он и сам это давно подозревал.

Галоп в оркестре прервался на неоконченной фразе. Аплодисменты раскатились по амфитеатру. Клоун Мотя побежал на манеж, на ходу поправляя галстук-бабочку и островерхую узкополую шапочку. В конюшню заглянул директор цирка. Этот круглолицый, тучный человек с надменным выражением лица уже, конечно, был обо всем информирован.

—    Никифоров, поднимитесь ко мне! — начальственным тоном сказал он и вышел из конюшни.

Никифоров ничего не ответил. Он не любил директора, не терпел его повелительную манеру общения. Даже самые безобидные переговоры между ними сопровождались обычно криком и бранью на весь цирк. А сегодня разговор предстоял особый. Из окна директорского кабинета, обставленного с провинциальным шиком, был виден большой двор. Конюх по кругу прогуливал Альбиноса. Конь сильно припадал на переднюю ногу. Директор в картинной позе стоял у окна и смотрел вниз, когда вошел Никифоров.

—    Что будем с ним делать? — без предисловий начал директор.
—    Не знаю, — сказал Никифоров. — Еще не решил.
—    А я решил. — Директор отошел от окна. — Списывать надо...

Никифорова затрясло.

—    Не вашего ума дело! Не вы коня покупали, не вы списывать будете.

Директор тоже вскипел.

—    В данном городе я представляю Союзгосцирк. Акт составим и спишем. А вас — на простой, до получения новой лошади. А там — на репетиционный... Все!
—    Нет, не все! — Никифоров сжал кулаки и грозно пошел на директора. Когда расстояние между ними стало угрожающим, директор обмяк.
—    Ну чего ты злишься, ну что тебе этот конь дался, — заговорил он неожиданно визгливым, заискивающим голосом. — Ну не полноценный у тебя номер, неинтересно публике его смотреть.
—    Ин-те-рес-но! — прогремел Никифоров. — Очень даже интересно! Такого коня во всех цирках мира нет. Чистейший альбинос...
—    Ну ладно, ладно, — примирительно сказал директор. — Доработай до двадцатого. Только, чтобы я не слышал отказа. А там езжай куда хочешь...

Никифоров круто повернулся и вышел.

Он победил. Впрочем, была ли это победа? Нет, скорее, отсрочка. Всего на двадцать дней. А там... там надо находить выход. Слух, как по радио, облетит все цирки — уж директор постарается. В Москве предстоит горькое объяснение... А может быть, директор прав? Кому, в самом деле, нужна старая больная лошадь, даже если она самых чистых кровей...

С манежа доносились разухабистые звуки оркестра. Безбожно фальшивила труба. Никифоров поморщился.

—    Это верно! Вопиющая несправедливость, — послышался рядом птичий голос. — Ведь как фальшивит, а никто не предлагает списать за ненадобностью...

Никифоров резко обернулся. Рядом стоял Мотя. Он успел разгримироваться и переодеться. Черные угольки глаз блестели, как всегда со смешинкой, озаряя высокий лоб, наискось пересеченный шрамом.

—    Я того же мнения, — продолжал он. — Давно пора организовать дом призрения престарелых цирковых лошадей, собак и слонов.
—    Ты все шутишь. — зло сказал Никифоров, — между тем тебе самому скоро на пенсию...
—    Ну вот что, — вдруг неожиданно деловым тоном сказал Мотя. — Пойдем к нам. Лина обещала салат «дары колхозного рынка». Я выдам бутылку коньяка из собственных подвалов. Поговорим.

Они направились к выходу.

—    Пока я показывал фокус с двумя шляпами. — продолжал Мотя, — я думал о тебе и твоем Альбиносе.
—    Придумал?
—    Кажется, придумал...

Было морозное московское утро. У афишной тумбы на Цветном бульваре стоял коренастый человек в шубе-дубленке и пушистой меховой шапке. Он с любопытством наблюдал за расклейщицей афиш. Раскатав бумажное полотнище на тумбе, она полосовала его огромной клейкой кистью. Когда афиша была водворена на место, любопытный подошел поближе и в первую очередь уставился на нижнюю строку. Там было жирно напечатано: «Весь вечер у ковра клоун Мотя».

Человек в шубе удовлетворенно хмыкнул, затем стал внимательно читать афишу, строка за строкой: «Премьера! Большое новогоднее представление. Никифоров и его Альбинос». На фамилии «Никифоров» его взгляд задержался. Он перечитал строку несколько раз.

—    Положим, наш Альбинос! — проворчал он, блеснув угольками глаз, и направился к цирку...

Первое отделение программы приближалось к концу. Оставалось два номера. Мотя заметно волновался. Группа жонглеров под дружные аплодисменты покинула манеж. Ассистент завертел ручку трещотки. Послышался звук автомобильного мотора. К зрителям, расталкивая униформистов, выехал клоун Мотя верхом на осле. Он энергично вертел автомобильный руль, торчавший из головы ослика. На хвосте висел номер — «МОЙ 00-01».

В центре манежа ослик остановился. Мотя пришпорил его. На ослика это не произвело впечатления. Мотя спрыгнул на манеж, стал тянуть за уздечку — все усилия были тщетны. Ослик стоял как вкопанный.

—    В чем дело? — спросил инспектор манежа. — Почему ваш осел не двигается с места?
—    У него мания величия. — объяснил Мотя. — Он думает, что он «Запорожец».

В зале засмеялись.

Мотя с ужасом поглядел на часы.

—    Из-за этого осла я опоздаю на встречу Нового года,— завопил он. — Уберите его и приведите мне самую обыкновенную лошадь...
Униформисты увели ослика. В тот же миг луч прожектора стрельнул в форганг, и в этом почти лунном освещении на манеже появился величественный белый конь. Без седла, без уздечки. Его снежная шелковая грива развевалась при каждом повороте головы. Он высоко вскинул шею, раздул розовые ноздри и заржал. Затем, слегка припадая на переднюю ногу, вышел в центр манежа. Низко опустил голову, словно желая рассмотреть, что попало в копыто. И снова заржал, на этот раз тихо, жалобно.

Свет на мгновенье погас, и, когда он зажегся снова, зрители увидели скульптурную группу: фарфоровый конь с низко опущенной головой и кузнец в черном кожаном переднике, рассматривающий копыто коня. В щели занавеса горели два блестящих уголька глаз. Клоун Мотя следил за действием, волнуясь, как на собственной премьере.

Аплодисменты разрядили тишину.

Свет вновь погас и тотчас же зажегся, обнаружив новую скульптурную группу. Римский воин стоял на одном колене и целился из лука куда-то вдаль. Рядом с ним стоял разгневанный белый конь, словно готовый совершить могучий прыжок по первому приказу наездника.

Свет погас и зажегся. Воин лил воду из кувшина в корыто. Конь, низко опустив голову, пил...

Скульптурные группы — величественные, воинственные, трогательные — сменялись одна другой. Каждая группа вызывала бурную реакцию в зале. Номер закончился овацией. Альбинос, сверкая розовыми белками глаз, размахивал головой, его белая шелковая грива развевалась как знамя.

Внезапно Никифоров бросился за кулисы, схватил за руку вздрогнувшего от неожиданости Мотю и вывел его на манеж. Теперь кланялись все трое. У Моти на глазах блестели слезы. Но клоун в нем взял верх. Скорчив смешную мину, Мотя неуклюже полез на коня, устроился на нем лицом к крупу и завопил птичьим голосом:

—    Вот это да! Это не «Запорожец». Это — «Чайка»!

Никифоров увел под уздцы Альбиноса. Клоун Мотя раскачивался на спине коня, держась за длинный белый хвост.

Смех и аплодисменты не смолкали.

—    Вот тебе и списать за ненадобностью, — тяжело дыша произнес Никифоров и обнял за кулисами Мотю. — Один год труда, и премьера в Москве.
—    Послушай! — птичьим голосом ответил Мотя. — Давай внесем предложение учредить звание «Заслуженный конь цирка». И пусть первый будет Альбинос.

Белый конь терся мордой о щеку клоуна.

—    Никифоров! Мотя! С Альбиносом на поклон! — крикнул инспектор.
—    Не могу, — сказал Мотя. — Этот дурень слизал с меня весь грим...


Наум Лабковский

оставить комментарий