Две новеллы

ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ИЗ ТАБОРА

Я тоже был начальником искусств. Причем, всея Абхазии: от реки Псоу до реки Ингури, от прибрежно­го морского песочка до ледников Клухорского перевала. Мне подчинялось искусство восьми тысяч семисот квад­ратных километров. Однако пользо­вался я своей властью, как мне кажет­ся, умеренно. Разное случалось со мной. А также и с искусством. Одно могу сказать совершенно определенно: тем не менее оно не погибло!..

Сия скромная преамбула потребова­лась здесь только для того, чтобы объяснить, почему заявился именно ко мне цыганский певец Афанасий Степной (это произошло до войны). Был с виду цыган настоящий: сухо­щавый, чернявый, с усиками и бакенбардами. В руках он держал неподдель­ную цыганскую гитару, достаточно обшарпанную и грязную.

— Чувал, — проговорил он, улы­баясь, — наше тебе цыганское «здрав­ствуй»!

И пыхнул в мою сторону папирос­ным дымом. Его простота и непринужденность заинтриговали меня.

— Чувал — это значит мешок? — спросил я.

Афанасий Степной обиделся:

— Как это можно?! Чувал, по-наше­му, по-степному, — друг, дорогой человек!
— Ладно, — сказал я, — чем могу служить? Вы, надеюсь, последний из табора?

Цыган глянул на меня пытливо и не без ехидства ответил:

— Нет, не последний, а предпослед­ний... А прошу у тебя, дорогой чувал, разрешения. Да! Напиши на этой бу­маге резолюцию:   «Выступать в клубе кожевников разрешается». Вот здесь напиши. В уголочке...
— Для вашего выступления моей резолюции не требуется, — пояснил я. — Это дело эстрады.
—Я знаю. Но твоя эстрада не раз­решает.

Афанасий Степной вдруг показался мне безумно знакомым... Постой, где я его видел? Эти глаза... Этот нос крю­чочком. Такой стройный, молодой че­ловек... Где же это было?

— Где я мог вас видеть? — спросил я.
— Меня?! — Афанасий Степной очень, очень удивился. — Меня  полми­ра знает. Мало ли — где!

Он взял на гитаре аккорд и пропел:

— «Нынче здесь, а завтра — там!»... Начальник, такая наша цыганская житуха... «Прощай, мой  табор, пою в последн-и-и-й ра-а-з!»
— А все-таки — где? — продолжал я. — Где?

И вспомнил! Зрительная память ме­ня не подвела и на этот раз: я видел этого цыгана в роли кавказского тан­цора в городе Грязевцы (это под Во­логдой). Да, именно там!

— Грязевцы? — чуть не обомлел Степной. — Что ты там делал?
— А сами-то вы — что?
— Я? Я — ничего...

Помню, как сейчас: «кавказский танец» этого Афанасия состоял из трех сальто, двух кувырканий на полу, ходьбы на руках и — в заключение — глотании картонного кинжала. Там, в Грязевцах, этот Афанасий назывался «абхазским джигитом Асланбеем Бам-6а».

— Верно? — не без злорадства ска­зал я. — Асланбей Бамба! Абхазский джигит!.. А на самом деле — обыкно­венный халтурщик. Как ваша настоя­щая фамилия?

Честно говоря, меня взорвало. Я был очень зол. Цыган скис. Он присел на краешек стула и как бы поразмышлял с самим собой. Причем на чистейшем абхаз­ском языке:

— Один абхазец приехал в Грязев­цы... Ну, это куда бы ни шло... А что надо было другому абхазцу в Грязев­цах? Чтобы уличить первого? Но в чем? — И он уставился на меня наглым взглядом.
— Дорогой мой, — сказал я, — дру­гой приехал туда, чтобы полюбоваться на своего земляка. Ему было очень стыдно.
— Может быть, это борьба с халту­рой? Специально ездил?
— Возможно.

Степной, он же Бамба, круто повер­нулся и пошел к двери. Но прежде чем перешагнуть через порог, громко про­пел:

— «Прощай, мой табор, пою в последн-и-и-й ра-а-аз!»

Он хитровато посмотрел на меня. Этак через плечо. И я понял, что поет он совсем не в последний раз.

РЕПЛИКА БИЛЕТЕРА

Кто в прежние времена не знал пев­ца Д.? Голос его гремел на подмост­ках   императорских  театров. Перед первой войной. Отлично звучал и пос­ле войны. И не совсем, далеко не сов­сем еще угас перед второй... Таков был этот феномен от вокала. Правда, поговаривали, что «Д. уже не тот». Впрочем, мало ли что болтают! Говорят, и нарзан не тот. Но мы-то с вами хорошо знаем, что именно тот нарзан!

Короче говоря, певец самолично приехал в Сухуми словно бы для того, чтобы сокрушить маловеров и умно­жить лагерь своих почитателей. Он выступил в Летнем театре. При переполненном зале. Зал — это восемь­сот стульев, размещенных рядами в чаще кипарисов и ливанских кедров. Почти древнегреческий одеон. Вечер выдался приятный, то есть нежаркий. Как и положено быть ему в сентябре.

Вот осветилась сцена. Пошел зана­вес. Зал насторожился. К старому роя­лю «Бекштейн» подбежал высокий че­ловек с традиционной филармонической плешью. Он объявил сегодняшнюю программу. Назвал фамилию аккомпаниатора и застыл, держась за крышку инструмента. Наконец на сцену вышел он сам. Седовласый. Бровастый. Немножко чем-то недовольный. Те, которые знали его по Петербургу и другим городам, бешено зааплодиро­вали. А те, кто немного поотстал в этом деле, доверились знатокам. Одним сло­вом, певцу выдали положенный аванс...

Для начала — чтобы распеться — была исполнена какая-то грустная, тягучая, почти безысходная песня. Ничего, аплодировали. Кто-то сказал за моей спиной:

— Это он пел еще в Санкт-Петер­бурге. Так же великолепно, как сейчас,

И зычно кинул в зал: «Бра-а-во-о!»

Потом певец спел «Клевету» из «Се-вильского цирюльника» и еще две-три вещи, как говорится, с переменным успехом. И вот настал черед... — совершенно верно, вы догадались... — черед «Куплетов Мефистофеля». Это для то­го, чтобы сразить, зрителей одним ударом. Итак, «На земле-е-е весь род людской, Чтит один кумир свяще-е-ен-ный!»

— Конечно же, это его голос, — услышал я за своей спиной.

Но вдруг случилась беда: после «свя­щенного кумира», ну тут же, голос сел. Что делать? Певец со всего размаху ударил себя по кадыку ребром ладони, точно дощечкой. Еще удар!.. Легкое покашливание и — еще раз удар! Но, как говорят автомобилисты, — «тыр, пыр, и все на месте». Его голосовые связки превратились в стадо упрямых ослов: колоти их целый час — ничего путного не получится...

— Закройте дверь! — приказал пе­вец кому-то за кулисами. — Дует же!

Но закрывать было нечего — дверей же не бывает на открытой эстраде! На этом первое отделение, слава бо­гу, окончилось. Благовоспитанная сухумская публи­ка не свистела, не шикала. Людские потоки безмолвно, как на похоронах, потекли к выходу.

— Мда, — неопределенно высказал­ся один из смущенных петербуржцев.
— Во  всем виновата сырость, — зая­вила дебелая дама, жена местного скрипача.
— Нет, — возразил слышавший все это старший билетный контролер. — Просто, мадам, надо вовремя уходить со сцены!

Мадам, кажется, не расслышала этих слов старого билетера. Зато хорошо расслышал я. И в знак одобрения кив­нул билетеру.


ГЕОРГИЯ ГУЛИА

Журнал Советский цирк. Июль 1967 г.

оставить комментарий