Клоун

На перроне у буфетной стойки Сергеев выпил две кружки пива и, припадая на левую изувеченную ногу, вышел на вокзальную площадь.

Он с волнением опирался вспотевшей ладонью на круглый на­балдашник палки, вспоминая то осен­нее утро, когда уходил отсюда на фронт. Холодный дождь неуютно и однотонно, как в бубен, стучал в мокрую парусину шапито. Товарищи запрягали лошадей и поспешно гру­зили на разрисованные подводы узлы и ящики с реквизитом: немцы подхо­дили уже к самой заставе. Три года там, вдалеке, в грохоте войны, мечтал Сергеев о манеже, о праздничных карнавальных огнях цирка. И вот, наконец... Знакомых у него здесь никого не было. Но он почему-то всегда вспо­минал об этом маленьком городке, как об оставленном друге, с глубокой теплотой.

Друг посуровел. С затаенной болью Сергеев разглядывал сожженные и разрушенные дома, особенно порази­ло его взорванное пустоглазое зда­ние гостиницы, где он когда-то жил. Все эти годы Сергеев видел только черные, зловещие дымы пожаров, го­лые остовы обугленных стен, под но­гами — битое стекло да пепел. Но это было там, на фронте, а здесь он как-то не представлял... Было раннее утро. Над головой Сергеева, в широком раструбе громкоговорителя, укрепленного на теле­графном столбе, что-то щелкнуло, и знакомый голос диктора передал ут­реннюю сводку с фронта: советские войска освободили Одессу. И от это­го радостного сообщения и от выпи­того пива у Сергеева сильно закружи­лась голова. Он стоял на углу один, в своей выгоревшей и застиранной фронтовой  гимнастерке,  и улыбался.

Но сердце его застучало еще силь­ней, когда он увидел в конце площа­ди белого коня. Из тысячи лошадей он узнал бы эту — по выправке, по благородству, по лакированному кру­пу, на котором розово отражалась заря, по той непередаваемой картинной грации, с какой этот стройный белоснежный конь выходил из ворот то­варного двора. Склонив в лебедином изгибе шею и подняв трубою хвост, конь-артист звонко, как в кастаньеты, выстукивал своими круглыми копы­тами по глянцевым булыжникам мостовой. На лошади без седла сидела верхом неправдоподобно тонкая девушка с открытой головой, придержи­вая перед собой фанерный ящик, оклеенный желтыми и синими ярлыч­ками. Девушка свернула направо, по бульвару. Боясь потерять ее из виду, Сергеев торопливо поковылял следом. Все в это утро казалось Сергееву прекрасным: и тихое, нежное небо, и бедовые воробьи, озабоченно прыгав­шие по дороге, и расклеенные на заборах афиши, и белый конь, но больше всего радовал его светлый купол цирка, взлетевший над деревьями, легкий и стремительный, похожий на мечту.

Чем ближе подходил Сергеев к цирку, тем сильнее у него стучало сердце. Конь уже скрылся за поворо­том аллеи, но четкий перебор его ко­пыт явственно раздавался в хру­стальной тишине утра. Ворота парка были закрыты, и Сергеев зашагал вдоль чугунной решетки вниз к реке, чтобы обойти цирк с обратной сторо­ны. У маленькой калиточки он оста­новился и вытер платком мокрую шею. На калитке висело объявление: «Цирку требуются конюх, пожарный,  плотник, сторож и артисты вспомога­тельного состава». По солдатской привычке одернув гимнастерку, Сер­геев натянул поглубже выгоревшую пилотку и всей ладонью толкнул калиточку. Белый конь стоял посреди двора и непрерывно мотал головою, будто приветствовал приход Сергеева. Де­вушка сидела на ящике, устало положив руки на колени. Ее волосы светились на солнце. Несмотря на ранний час, с манежа уже долетали резкие сухие выстрелы бича, хриплый мужской голос что-то кричал, глухо мычали быки. У сарая на стремянке художник в ватной телогрейке рисо­вал огромный цветной плакат. В пы­ли двора возились смешные кудла­тые щенки.

— Вам  кого? — устало,  без  любо­пытства спросила девушка.

Из раскрытых дверей конюшни на Сергеева пахнуло навозом, сеном и лошадиным потом.

— Мне кого-нибудь из старших.
— Григорий Андреич на манеже.

Сергеев нетерпеливо шагнул в про­хладный полумрак конюшни. Лошади беспокойно загромыхали в своих стой­лах, беленькая собачка, подстрижен­ная под льва, весело пробежала на манеж. Толстый седой человек в рас­стегнутой полосатой рубашке, с шамбарьером в руках, гонял по арене шестерку огромных неповоротливых быков. Увидев постороннего, он сер­дито хлестнул по спине черного лоба­стого быка.

— Вы к кому, гражданин?

Старый Чяйко не узнал его. Сергеев снял пилотку.

— А  я  до  вашей  милости...  Вам, кажись, пожарники требуются? — пошутил он. Быки остановились.
— Господи, да это  же Серж! — и толстяк   восторженно   щелкнул   би­чом. — Оля, Саша, Зиночка! — зычно закричал он на весь цирк, пугая бы­ков, — Серж приехал!  Наш Серж! — и, с неожиданной для него легкостью перемахнув  через  барьер, не выпус­кая из рук хлыста, по-медвежьи об­лапил гостя: «Сережа, живой, невре­димый?!»

Белая собачка, радостно визжа, прыгала вокруг них и становилась пе­редними лапами на ногу то одному, то другому. И уж со всех сторон к Сергееву бежали товарищи — без рубашек, в трусах, потные, мускули­стые — акробаты, жонглеры, наездни­ки, обнимали его, крепко трясли ру­ки, смеялись, хлопали по спине.

— Живой, живой, смотрите на него!
— Говорили, что убит...
— Живой.
— Дядя Сережа, дядя  Сережа, — тонким фарфоровым голоском крича­ла,  взобравшись на  барьер, крошеч­ная лилипутка, — дядя Сережа, а мы с  Викторией  подготовили новый  но­мер! — по-детски  хвалилась  она, обнимая его за шею.

От волнения Сергеев ничего не мог говорить и только улыбался, слезы радости бежали по его загорелому лицу.

— У-у, нечистая сила, — закричал на быков  Чайко, — полжизни  отняли!..
— Бич  снова   выстрелил  в  воздухе. 
— Всю ночь с ними работаю, бьюсь как рыба об лед. В субботу открытие цир­ка,  а  мы с вокзала  еще имущество
перевозим. Ты как? — уже по-делово­му справился он. — У нас с клоунами полный провал...
— Хромаю вот, — виновато ответил Сергеев.
— А   ну-ка, — поглядел   Чайко. — Ничего страшного, хромой клоун еще смешней. Давай. Я сейчас закончу. Оля, приготовь нам позавтракать! — распорядился он и полез через барьер на манеж.

Спустя полчаса Сергеев сидел с Чайко за столом в его тесной убор­ной. Бабушка Оля, известная в прош­лом столетии наездница, жарила на плитке яичницу с луком. В двери с любопытством заглядывал полуголый мальчик с обожженными солнцем крепкими прямыми плечиками.

— Проснулся,   Володя?  — добро­душно спросил Чайко. — Иди, поздоровайся с дядей! А где Шура?
— Дыня,   иди   сюда!   —  крикнул звонко мальчик, — дядя Гриша зовет!
— Видали,   Дыня!   И   придумают же...

В дверях появился второй маль­чик, с круглой стриженой головой. Они оба подошли к Сергееву и чинно поздоровались.

— Дети погибших фронтовиков, — сказал Чайко, отцовски полуобняв их за   плечи. — Уже  работают  програм­му. В Ставрополе подобрал. Славные ребята, только по арифметике плохо идут, опять из школы жаловались. А ну, хлопцы, позавтракали, давайте на манеж! Будем на «Одуванчике» работать...

Чайко рассказал Сергееву, как от­ступая под Кисловодском, они чуть не попали к немцам в окружение.

— Все   погибло — и   животные   и реквизит... В прошлом году организо­вал новый аттракцион с быками. Но лучше выучить сто львов, чем одного быка.   Я   на   манеже  пятый  десяток добиваю, перевидал, слава богу... — и он налил Сергееву стопку водки. — Значит, готовим антре?

Сергеев ответил не сразу.

— Попробуем, — сказал   он   неуве­ренно. — Отвык за три года...
— Дадим, что позабористей. Трях­ну   и я с тобой   по-стариковски, — улыбнулся    Чайко,   опрокидывая    в раскрытый   рот   стопку.
— Давно   я клоуном   не   работал.   Покажем   или «Пчелку»,   или   «В   парикмахерской». Верный номер!

Репетиция у них шла гладко: Сер­геев не мог даже и предположить, что так здорово у него будет полу­чаться. Расстегнув ворот гимнастер­ки и надув Щеки, он ковылял по манежу, загребая левой ступней мягкие опилки. За ними с мест наблюдали молодые артисты. Чайко репетировал с юношеским увлечением, в пол­ный голос, весело поглядывая на мо­лодежь, словно желая сказать им: вот как работали мы, старики, полю­буйтесь-ка! Он садился на стул, толстый, смешной и, изображая на лице наивную жадность, нетерпеливо требовал: «Пчелка, пчелка, дай мине меду!» А Сергеев в ответ обливал его изо рта струей воды. Выходило очень смешно.

— Чудесно! — восхищался Чай­ко. — Будет полный успех.

Но Сергеев молча крутил в паль­цах папиросу, подавленный стран­ным состоянием: чувство, отдаленно похожее на стыд, мучило его.

— Не могу я, Григорий Андреич, «Пчелку»   играть... — высказался   он неожиданно. Чайко всплеснул толсты­ми ладонями:
— Боже ж мой, без ножа режешь!
— Нет, не могу... В мире прошли такие события, а мы опять за старье...
— Да разве ж я не рад новому? Но где ж его раскопать?
— Попробовать   надо, — задумчиво заявил Сергеев. — Самим.
— Самим? — Чайко недоверчиво покосился на него. —  Ну что ж, помо­гай боже...

Сергеев пошел к реке. «Нелегкое это дело я затеял», — думал он. Вся его прежняя работа в цирке казалась ему сейчас пустой и никчемной. Про­сто валял дурака. «Не то нужно, не то... Но что же?» Он присел на ка­мень и, оперевшись подбородком на палку, стал думать. Солнце уже на­чинало припекать, река дышала про­хладой. Восемь лет проработал Сергеев на манеже, знал, чем заинтересовать публику, как рассмешить ее, но, пожа­луй, впервые за всю жизнь он так серьезно задумался над своей про­фессией. «Мазался мукой, бил по баш­ке дубинкой... И десять лет назад бы­ло так же. И двадцать. И сто. И, на­верное, тысячу лет назад клоуны лу­пили друг друга по голове дубинка­ми и мазались мукой, и люди смея­лись. Но где же смысл?»

Ему почему-то очень хотелось при­думать антре со смыслом, и он стал усиленно думать, сочиняя в голове различные сюжеты. Это было очень трудно — выдумывать смешное. Он знал десятки проверенных трюков, вызывавших смех, но эти трюки, обычно, строились на бессмысленно­сти. Сергеев достал нож и очинил ка­рандаш. Он долго сидел на камне, писал, зачеркивал, снова писал и, наконец, плюнув, разочарованно захромал к цирку.

— Ну,   как,   сочинитель,   наклевы­вается? — встретил его с лукавой усмешкой Чайко.
— Ни черта не выходит...
— То-то, мой милый. Ты что ж, ду­маешь это так просто? На этом ореш­ке  и  не такие люди  зубы  ломали... Давай-ка лучше по дедовской дорож­ке пойдем...
— Это  легче  всего...   Но  неужели нельзя выпрыгнуть из этого круга?
— Давай, давай, прыгай! — одобри­тельно засмеялся Чайко.

Сергеев поднялся в последний ярус и уселся там на скамейке. На мане­же репетировали конные акробаты. Две лошади бежали по кругу, вплот­ную друг за дружкой, на передней стоял наездник и держал на своих плечах того мальчика, которого зва­ли Дыней. Привязанный к лонже, мальчик на скаку выполнял в воз­духе заднее сальто на плечи наездника, стоящего на второй лошади. Трюк не удавался, и мальчик, сры­ваясь, повисал на лонже. Наездники злились, но упорный мальчуган, раз­румяненный от неудач, снова и снова взбирался на плечи своего партнера. Кони терпеливо и равномерно бежали по кругу, ни на секунду не сбавляя размеренного ритма. «И откуда у него такое упор­ство?» — думал Сергеев, закуривая папиросу.

— Ап!

Гибкое тело мальчика кувыркну­лось в воздухе, и ноги его точно вста­ли на плечи второго наездника. Ра­достно расправив руки, покачиваясь на полусогнутых коленях, мальчик по­бедоносно поглядывал на Сергеева, будто подсказывая ему, как нужно добиваться поставленной цели. «Только так и нужно работать, — подумал Сергеев, — добиваться свое­го во что бы то ни стало!» И он вспомнил, как ему было поручено раз­минировать охраняемый фашистами мост. «Задача трудная, — предупре­дил командир батальона, — но ее необходимо решить во что бы то ни стало. Именно во что бы то ни стало!» — еще раз повторил он. — «На рас­свете через мост должны пройти на­ши танки». И Сергеев пошел вдвоем с товарищем в ночь. Они выполнили задание, но ему покалечило ногу. То­варищ приволок его на спине...

Обедать Сергеев не пошел. Взоб­равшись во дворе на стог сена, он лег на спину и стал смотреть в небо. В знойной тишине тихо плыли пухлые облака. Сергеев думал о новом антре, упорно, страстно, с болезненным желанием придумать смешное. Он мысленно переносил себя на место зрителя. Вот на манеж выходят с ду­бинками два клоуна. Они здоровают­ся. Вот они затевают спор. О чем? Чтобы хотелось от них услышать? И Сергеев прислушивается, будто и в самом деле видит перед собой этих клоунов. Они затевают игру. Один представляет фашиста, второй — пар­тизана. Как должен действовать пар­тизан, увидев перед собой фашиста? Бить его. Лупить дубинкой по баш­ке, по чему попало. Ну а фашист? Фашист пытается удрать. Он орет во всю глотку. Он смешон... Действие разворачивается стреми­тельно, как бой. Сергеев зримо представляет этого фашиста. Пусть это будет сам Гитлер, это даже смешней.

Уже наступил вечер, лимонная река лежала, озаренная заходящим солн­цем, маленький буксир с трудом та­щил против течения тяжелую баржу с песком, а Сергеев ничего этого не видел, работая с упоением и забыв обо всем на свете. И никто из про­ходивших мимо никогда не подумал бы, что этот худой солдат со странно горящими глазами — цирковой клоун. Зрители нетерпеливо стучали нога­ми, уборные для артистов находи­лись под амфитеатром, и с потолка на Сергеева сыпались пыль и опилки. В последний раз он посмотрел в зер­кало, распялил на лице широкие ярко-накрашенные губы и, поправив огром­ный картонный нос, взял в руки ду­бинку.

Резко задребезжал звонок.

— Серж,  на   выход! — громко  вы­крикнул инспектор манежа.

Оркестр уже исполнял увертюру. Чайко в рыжем парике, в широких полосатых штанах, вспотевший, пу­затый волновался больше всех.

— Слушай, Серж, а мы не прова­лимся?

Его испуганный, полный тревоги взгляд совсем не соответствовал клоунскому гриму и костюму.

— Пошли,   пошли,   Григорий   Андреич! — твердо сказал Сергеев.

Он торопливо прошагал по пустому полукружью коридора и выбрался на верхние сиденья, за спины зрителей последнего ряда. Музыка оборвалась, и инспектор манежа, одетый в черный фрак, объявил:

— Клоуны Серж и Гри!

Смешно припадая на левую ногу, с верхотурья, добродушно оглядывая зрителей, спускался веселый рыжий, с толстой дубинкой в руках. Навстре­чу ему, заложив руки в карманы, шагал другой рыжий, толстый, жизнерадостный, беспечный.

— Ба, кого я вижу?! Серж! Друг! Ты мне как раз и нужен!
— Я тебе нужен? Зачем я тебе ну­жен?
— А   понимаешь,   я   хочу  сделать тебе доклад  на  международную те­му...
—Доклад? Мне? На международ­ную тему?
— Да-да, рассказать, какие истори­ческие   события   недавно   произошли на международной арене.
— Ну-ну,    давай    послушаем! — и Сергеев пытливо оглядел публику. В зале было много фронтовиков. Прямо перед  ним  сидел  молодой  солдат  с приготовленной на лице улыбкой.
— Представь себе, что это не цир­ковая  арена, а  международная аре­на, — громко  выкрикнул   Чайко. — И ты — не ты,  а  красный  партизан!  А я — уже не я, а Гитлер! — и опустив на лоб чуб, он быстро приклеил себе под нос черные усы.

— Значит, я партизан?!

Серж сплюнул на ладони и, схва­тив двумя руками дубинку, наотмашь грохнул Гитлера по башке. Толстый упал.

— Постой, постой...
— Чего там стоять, раз я парти­зан, я должен действовать!

Дубинка с треском опустилась на голову толстого.

— Постой, это же неправильно!
— Раз Гитлер — все правильно! — и дубинка   яростно    начала    молотить Гитлера.   Толстый поднимал руки и истошно вопил: — Постой, остановись! Караул!
— Заварил кашу, сам теперь и рас­хлебывай! — орал Серж, входя в раж.

Удары   сыпались   непрерывно.   Цирк стонал от хохота. Сергеев будто видел перед собой настоящего Гитлера, лупил его ду­бинкой, выполняя свое привычное солдатское дело. И именно в этих действиях он ощущал свою слитность со всеми зрителями в серых солдат­ских шинелях. Смех вызывался не че­пухой, а чем-то более глубоким, ос­мысленным, правдой жизни. И это было именно то самое, что так мучи­тельно и бессознательно искал Сер­геев все последние дни... Чайко изображал побитого Гитле­ра с простодушным вдохновением. Он так картинно хлопнулся напосле­док головой о барьер, что вызвал но­вый взрыв хохота.

— Доклад о международном поло­жении закончен! — объявил в заклю­чение Серж и, схватив избитого Гит­лера за ногу, поволок его с манежа
на конюшню.

Коверный клоун, изображая регу­лировщика движения, высоким фаль­цетом выкрикнул:

— Дорога   на   конюшню   истории открыта!

Веселый плеск ладоней и востор­женный топот ног о деревянный на­стил пола сливались в общий гул одобрения. Оркестр несколько раз повторял музыкальную фразу выхо­да, и Чайко, весь мокрый и доволь­ный от невиданного успеха, силой вытолкнул на манеж своего смущен­ного друга. И даже сквозь грим было видно, как лицо Сергеева светилось чистым, неподдельным счастьем...


Журнал Советский цирк. Январь 1963 г.

оставить комментарий