Язык цирка

Жизнь отражается в художественных образах всех видов искусств, как солнце — в каплях росы, в окнах домов, в глади реки... Каждое искусство отражает жизнь по-свое­му: средствами, присущими ему одному. Литература со­здает художественные образы с помощью слов, театр — посредством сценического действия, живопись — красками и линиями, музыка — звуками.

Но как только речь заходит об искусстве цирка, обычно возникает путаница. В самом деле, ведь цирковое пред­ставление состоит из разнородных «номеров». Здесь и де­монстрация физической силы и ловкости, и клоунада, и дрессировка животных, и фокусы...

Иные полагают, что в цирке к области искусства при­надлежит только клоунада, ближе всего стоящая к театру, а все остальное, что происходит на манеже, — явления другого, не художественного порядка. Кое-кто утверждает, что цирк вообще не искусство. Есть и противоположное мнение: цирк — подлинное искусство, отличающееся от дру­гих искусств тем, что оно по своей природе эксцентрично. Кто же прав?

И профессионалы-практики и теоретики согласны между собою в том, что основой любого представления на мане­же служит трюк. Все остальное — либо, подготовка к трю­ку, либо художественная пауза между трюками. Но в это слово вкладывается различное содержание, и общее, со­гласие оказывается мнимым. Одни говорят, что трюк — реальное преодоление физического препятствия. Однако подходит ли под такое определение иллюзионист, выдер­гивающий цветную ленту из пустой шкатулки, или клоун, произносящий смешную репризу?.. Нет, трюк — это эле­мент эксцентрики, выражающий «алогизм обычного», воз­ражают другие, упуская из виду, что выражение это впер­вые   применено   к   конкретному   выступлению   клоунов-эксцентриков а отнюдь не ко всему искусству цирка. Право же. в высшей школе верховой езды, в работе на брусьях и турниках или в «живой скульптуре» трудно при помощи обычной логики обнаружить «алогизм обычного».

Думается, что такой спор носит несколько схоластиче­ский, надуманный характер. К тому же он нисколько не проясняет самого существенного для нас: принадлежит ли цирк к числу искусств?

Присмотримся внимательно к тому, что представляет собою трюк. Вот, для примера, типично цирковой клоун­ский трюк, ставший общеизвестным благодаря кино: Чап­лин с завязанными глазами катается на роликах. Разлетевшись, он на полном ходу мчится к пропасти и, когда мы с ужасом видим, что сейчас он неминуемо свалится, — Чаплин «нечаянно» сворачивает в сторону на самом краю, продолжая весело кататься, как ни в чем не бывало. Трюк? Несомненно. Реальное преодоление физического препят­ствия? Разумеется, и еще какое виртуозное!

Но здесь есть и нечто иное: Чаплин создает образ жал­кого бедняка, которому на миг привалило счастье, и он легкомысленно упивается минутой, забыв обо всех опас­ностях, подстерегающих его. Оказывается, найденный им трюк не только смешит, но одновременно и создает обоб­щение большой художественной силы: одним намеком Чаплин показывает, что счастье маленького человека в ка­питалистическом мире — только иллюзия, веселая игра на краю пропасти. Это-то обобщение, раскрывая смысл одной из сторон современной жизни, делает трюк элементом искусства.

Итак, мы убедились на этом примере, что виртуозное физическое действие одновременно является художествен­ным приемом для образного выражения обобщений жиз­ненных явлений. И трюк в таком понимании — не что иное как острое проявление неожиданности. Этому опре­делению соответствует любой трюк иллюзиониста, дресси­ровщика, наездника, акробата, гимнаста, клоуна...  Именно неожиданность, «поданная»   ярко,   подчеркнуто, «ударно», всегда вызывает аплодисменты зрителей в цирке.

Неожиданности пронизывают все цирковое представле­ние. Быть может, это и есть специфический признак цирко­вого искусства?

Но вот перед нами произведение литературы: роман Л. Н. Толстого «Воскресение». Оказывается, и он тоже целиком построен на неожиданности: изнеженный барии добровольно отправляется на каторгу, чтобы добиться прощения у своей бывшей горничной. На неожиданностях основаны все эпизоды романа: блюстители закона творят беззакония, а преступники воплощают справедливость, добро и подлинную законность... Все это мотивировано психологически и философски, как требует того искусство художественной прозы, но в восприятии читателя неожи­данности возникают на каждом шагу.

А как обстоит дело с театральным искусством? В. И. Ка­чалов в пьесе Горького «На дне» играл Барона — безна­дежно опустившегося пропойцу, забулдыгу. Но вдруг этот грязный босяк надевает изорванную перчатку с таким жестом, что вы сразу видите повадку блестящего велико­светского льва. Эта неожиданность с особой остротой под­черкивает глубину падения человека.

Картина В. Ван-Гога «Ночное кафе». Зеленый биллиардный стол. Желтоватый свет лампы с абажуром. И неожи­данно эти два неодушевленных предмета выражают весь трагизм одинокой судьбы завсегдатая кафе...

Нужно ли умножать число примеров? Совершенно оче­видно, что широкое использование художественного при­ема неожиданности не только не отличает цирк от всех остальных искусств, но, наоборот, доказывает, что цирк — такое же   полноценное   искусство,   как   и   все   остальные.

В любом искусстве неожиданность служит приемом, обостряющим восприятие художественного образа. Но ес­ли в театре, в литературе, в портретной и сюжетной жи­вописи и скульптуре создается образ человека или, дру­гими словами, в художественной форме выражается суж­дение о той или иной категории людей, — то в искусстве цирка дело обстоит несколько иначе. Ведь наездники, жонглеры, гимнасты на трапециях, акробаты, канатоходцы, антиподисты и многие другие представители циркового искусства вовсе не ставят своей задачей изображать кого-ни­будь. Они являются на манеж, так сказать, своей собст­венной персоной, от своего лица исполняют серию трюков и уходят. О каком же художественном образе может идти речь в цирке?

Тот же вопрос можно задать, когда речь идет и о пей­заже, о музыке, лирическом стихотворении. В художествен­ных произведениях такого рода человек не изображается прямо, непосредственно. В них косвенным путем, отдель­ными штрихами, намеками создается образ самого худож­ника, воспроизводится его внутренний мир, его лирическое «я». К тому же виду искусств принадлежит и цирк.

Зритель приходит в цирк не ради удивления: он зара­нее знает, что артисты ходят по проволоке, летают под куполом или «крутят» сальто. Все видели это не раз в раз­личных вариантах. Многочисленные и разнообразные трю­ки, из которых состоит представление, служат лишь сред­ством, дающим зрителю возможность испытать эстетиче­ское наслаждение, взволновать его художественным обра­зом человека, совершающего на  его глазах невозможное.

Сама природа циркового искусства такова, что любой «номер» представления органически, самопроизвольно вы­ражает именно этот образ. Кто бы ни выступал на мане­же — жонглер, наездник или акробат, — в каком бы обличье он ни представал перед нами — в ореоле романтического красавца или в маске эксцентрического урода, — художе­ственный образ создается не столько его внешностью и манерой исполнения, сколько неожиданными трюками, со­ставляющими существо его выступления. Этим цирк отли­чается от театра.

Характерная   особенность   искусства    цирка,   присущая лишь ему одному: в ходе представления образ совершен­ного человека, сильного, смелого, ловкого, остроумного, вновь и вновь возникая в различных вариациях, сверкая различными своими гранями, нагнетается, становясь в со­знании зрителя обобщением, собирательным художествен­ным образом.

Не приходится говорить о тех «номерах» программы, ко­торые не вызывают у зрителя никакого волнения, никакого эстетического наслаждения. Это жалкие ремесленные по­делки, лежащие вне искусства, Наличие в программе таких «номеров» не противоречит нашему суждению об искусстве цирка точно так же, как из факта существования халтурных, ремесленных спектаклей вовсе не следует вывод, что театр не принадлежит к числу искусств.

В цирке создается образ нашего современника, одарен­ного необычайной духовной и физической силой, человека, наделенного обаянием всемогущества. Это собирательный художественный образ, складывающийся из выступлений всех участников программы в целом. Он вызывает у зри­теля такое же волнение, как и при восприятии всякого произведения искусства, затрагивающего нас. В цирке это волнение, этот подъем — от чувства гордости за человека, от переживания полнокровности и яркости жизни, какой она предстает перед нами на манеже. Этот образ содер­жит глубокую оптимистическую мысль.

Да, цирк — полноценное искусство, выражающее наше суждение о человеке и жизни в обобщенном художествен­ном образе. Как и всякое искусство, цирк не только вызы­вает у зрителя приятное волнение, но и расширяет гра­ницы нашего познания жизни, утверждая ее светлое, радо­стное, мажорное начало.

Это искусство народное, потому что оно в концентри­рованном виде выражает отношение народа к жизни — оптимистическое и вместе с тем не лишенное грубоватого юмора. И в тех случаях, когда цирк капиталистических стран изменяет своей природе, создавая образ уродливого, изломанного и не дорожащего жизнью человека, — цирк перестает быть народным искусством.

Так в чем же, в конце концов, заключается специфика этого искусства? Во всяком случае, не в эксцентрике, всег­да выражающей скептическое или ироническое отношение к жизни и характерное только для части циркового пред­ставления, контрастирующей со всеми остальными слагае­мыми программы. Эксцентричны клоунада и все те элемен­ты сатирического, пародийного, комического, которые от­теняют мажорное, жизнеутверждающее звучание циркового представления.

Выше мы говорили о неожиданности, пронизывающей все происходящее на манеже. Понятие неожиданности неизмеримо шире, чем эксцентрика. Неожиданность — прием, применяемый и там, где нужно выразить скептическое отношение к отрицательным явлениям действитель­ности, и для выражения романтики и героики. Но и не­ожиданность не специфична для цирка: мы уже видели, что этот прием служит всем искусствам, чтобы обострить восприятие художественных образов.

Специфика каждого искусства заключена в вырази­тельных средствах, присущих ему одному. Выразительные средства цирка разнородны, и в этом-то и состоит его специфика.

Искусство цирка тем и отличается от всех других ис­кусств, что обобщенный образ человека оно создает кон­трастно чередующимися, разнородными и не связанными между собой трюками, демонстрирующими силу, ловкость и мастерство и, по контрасту, осмеивающими неуклюжесть и беспомощность.

Цирк говорит со зрителем на своем языке, присущем только ему — на языке острых, подчеркнутых контрастов, головоломных трюков, парадоксальных неожиданностей, ярких красок, бравурной музыки, напряженного, быстрого темпа. И никакое другое искусство не может говорить на этом   языке.

МАРК ТРИВАС

 Журнал «Советский цирк» февраль 1961 г.