Визитная карточка не нужна

6 часть из книги Леонида Бабушкина. Цирк в объективе.

Эту главу я назвал так потому, что рассказ в ней пойдет о Юрии Владимировиче Никулине. Представлять его нет необходимости. Миллионы людей восхищаются его многогранным талантом, его творческим дарованием. Популярность народного артиста СССР Юрия Владимировича Никулина велика. Зрители отлично знают его по цирку, по многочисленным ролям, сыгранным им в кино, по встречам на голубом экране телевизоров.

Ежедневно на имя Юрия Владимировича приходит масса писем, и большая их часть содержит один и тот же вопрос: как стать Юрием Никулиным?

Не знаю, как на этот несколько наивный, но искренний вопрос отвечает сам Юрии Владимирович, лично бы я ответил так: «Никулину можно подражать, Никулина можно, хотя и с трудом, скопировать, а вот стать Никулиным невозможно».

Писать о Юрии Владимировиче интересно, но в то же время и очень нелегко. И сложность эта происходит по нескольким причинам.

Во-первых, о нем уже написано немало. Во-вторых, он о себе написал сам. Книга «Почти серьезно», выпущенная в 1979 году издательством «Молодая гвардия» тиражом 130 тысяч экземпляров, пользуется широким читательским спросом и, пожалуй, стала уже библиографической редкостью.

Есть и третья, самая для меня главная причина. Давным-давно состоявшееся знакомство с Юрием Владимировичем Никулиным с годами переросло в дружбу. Встречи наши происходили в различных местах, при различных житейских ситуациях.

Сейчас я уже не помню, где и когда произошла наша первая встреча, но первые слова, сказанные мне Юрием Владимировичем тогда, я запомнил.

Я неточно процитировал малоизвестную фразу из запиской книжки Ильи Ильфа. Никулин поправил меня и наставительно добавил, похлопав по плечу: «Классиков надо не только почитать, но и почитывать...»

Эта его реплика и стала первым узелком в нашем завязавшемся знакомстве.

Более четырех десятилетий прожил я в наиболее центральном, оживленном и торговом районе столицы. По всем существующим справочникам он определялся как Бульварное кольцо, где в свое время жила городская знать. В 1700 году был издан указ Петра I о замощении улиц Москвы в пределах Бульварного кольца булыжником.

В мои детские годы четкую границу между упомянутым Бульварным и Садовым кольцом определяли рельсы трамвайного пути, по которым катила хорошо знакомая москвичам «Аннушка», наполняя близлежащее пространство веселым дзиньканьем.

Дом, в котором я проживал, был на полдороге от площади Дзержинского к Сретенским воротам. Переулок назывался Варсонофьевским. Возник он в  XVIII веке и получил свое название от женского монастыря, находившегося здесь же.

Тихий, ничем особенно не примечательный, он завоевал популярность в наше время благодаря открытой в доме № 2 пирожковой. Упоминания о нем встречаются и в художественной литературе, когда И. Ильф и Е. Петров описали историческое место, где проживала троглодитка Эллочка Щукина — обладательница одного из 12 стульев.

Здесь началось мое детство, прошла юность. Робкими, почти крадущимися шагами гуляла моя первая любовь, промчались зрелые годы. Навсегда родными и близкими остались в моей памяти воспоминания о прожитых там долгих годах.

До сих пор я с какой-то особой теплотой и нежностью вспоминаю тот дом, где я знал каждую выбоину, каждую щербинку на широких, но уже стершихся ступенях лестничных пролетов. Я и сейчас ощущаю специфический запах нашей квартиры, присущий ей, и только ей.

Помню устоявшийся за многие десятилетия быт нашей коммуналки, помню всех ее обитателей, приходивших в мир и уходивших из него.

Если мне доводится вспоминать нашу старую квартиру, то я не могу сделать это без улыбки. Она в далеком прошлом принадлежала купцу Корзинкину, распространявшему зингеровские швейные машинки и по совместительству «работавшему меценатом».

В бывшей гостиной купца (67-метровой комнате) происходили первые домашние репетиции будущего Художественного театра, и проводил их не кто иной, как Константин Сергеевич Станиславский.

Со временем количество комнат резко увеличилось и, естественно, площадь их резко уменьшилась. Зато народонаселение все время прибавлялось и почти не убавлялось.

Квартира вставала рано. И поднимала своих обитателей лучше любого будильника. Истошный крик на кухне, как заводской гудок, поднимал всех на ноги. Каждый старался перекричать другого, пытаясь доказать себе и другим, что его голосовые связки лучше, а словарный запас богаче.

Кричали по любому поводу и без всякого повода. После длительной утренней горловой зарядки начинался «парад ночных ваз». Горшки разного цвета, размеров и даже форм направлялись к туалету. Казалось, что дух соперничества, смешавшись с ароматом, окружал и окрылял эти нежно носимые сосуды.

Но проникнуть за дверь было не так-то просто. Дверь, как усыпальница фараона, почти всегда была заперта. В эту дверь нежно скреблись, стучали, пытались взять ее приступом, в нее барабанили, вкладывая все силы души и естества. Возле нее стояли спокойно, застыв как на часах. С индифферентным видом прохаживались мимо нее, рассматривая рисунок стен, делая вид, что ничего более интересного, чем этот узор, быть не может. Пританцовывали на одной ножке, хватались за животы, как будто невозможно было сдержать гомерический хохот. Охали. Крякали. Тяжело вздыхали. Но дверь, как будто заколдованная злым волшебником, была глуха к мольбам и стонам. Просьбы не действовали, не действовали даже заветные слова «сезам, откройся». Сезам не открывался. Старый, ржавый крючок все слышал, гнулся, брякал, но не открывался.

Излишне говорить о тех комментариях и том обмене мнений, которыми обменивались обитатели квартиры возле этой двери. Дверь была недвижима. Она была нема. Она была глуха.

Серьезные баталии разыгрывались и на кухне, на небольшом участке, не занятом столами, стульями, корытами, кухонными полками и велосипедами.

Они возникали быстро, почти беспричинно, зато очень медленно затихали. Достаточно было пролить несколько капель воды возле рукомойника, как разгорался настоящий сыр-бор.

Как и в каждом порядочном иерархическом обществе, в нашем были свои патриции и плебеи. Были заводилы, которые любили подлить масла в огонь и тут же прятались в кусты, предоставляя другим поддерживать этот «вечный» огонь...

В этом огне все горели, все закалялись независимо от возраста, служебного положения, образовательного ценза.

Несмотря на разность интересов и взглядов, у нас были свои незыблемые квартирные традиции. На тайных, никому не ведомых советах присваивались прозвища. Они приклеивались, выжигались, как каленым железом, их невозможно было оторвать или вытравить. Каторжнику, наверное, было легче отделаться от своих цепей, чем квартиранту от данного ему прозвища. Прозвища были самые различные, с колоссальным диапазоном от нежно-лирических до вульгарно-милых.

У нас проживала одна «Дюймовочка» на восемь пудов. «Тетя Гада» — всегда не причесанная, с огромной, очевидно для кокетства пристроенной на подбородке бородавкой, из которой торчали не сгибаемые годами, болезнями и баталиями волосы. Любой разговор на любую тему она начинала одной и той же фразой: «У нас на Бестужевских курсах». Один только бог знал, чего не было на этих Бестужевских курсах. Эта великолепная, колоритная фигура могла бы запросто сыграть на сцене роль Бабы Яги без грима, без текста, без режиссера.

Вторая тетя — «Тетя Лошадь». Ее нежный голос слегка напоминал иерихонскую трубу. Все было при ней. И рост, и разлет плечей. Не хватало только мундира, но если бы он был, ни у кого не вызвало бы сомнений, что это чудо-богатырь какого-то лейб-гвардейского полка.

Мы имели и своего «писателя». Это высокое звание он заслужил своим трудом. Его стиль был известен, его легко узнавали по почерку. Он писал по любому поводу и без всякого повода. Злые языки утверждали, что никто не миновал его писательского интереса и что в порыве творчества он писал анонимки на самого себя и упоенно зачитывался ими.

Была у нас своя «телефонистка». Девушка-школьница, ставшая студенткой, все свои проблемы перекладывала на телефонную сеть. Она записывала домашние задания по телефону — в классе, вероятно, не хватало времени, — диктовала решения задачек, учила по телефону историю от Родомысла до наших дней. А став студенткой, акцентировала свое внимание на рюшечках, вытачках, туфлях со шпильками и юбках от мини до макси широчайшего диапазона.

Любимой игрой нашей квартиры был «испорченный телефон. Это была очень своеобразная и тонкая игра. Называлось имя человека, который был последним запеленгован на кухне или возле туалета и который не погасил свет, не выключил газ, не спустил воду. Молва, как волна, разносила эту весть по всем местам общественного пользования, меняя все, что только можно было изменить: время, место, дату, имя.

Борцовские качества нашей квартиры были на высоте. Мы все во всем боролись, не покладая рук и не жалея языков. Боролись за жизненное пространство на кухне, за очередность уборки, за то, что и как убирать, за то, чтобы вообще не убирать.

Боролись за дни и часы, в какие можно мыться в ванне, поскольку на тридцать шесть жильцов приходилось семь дней в неделю.

Борьба и ее методы были и своеобразны, и достаточно разнообразны. Боролись за то, чтобы выставить из комнат в коридор как можно больше никому не нужного хлама и чтобы сосед не выставил в коридор свой ненужный хлам. Боролись за длину и количество веревок для развешивания белья, как будто это были не простые веревки, а веревка повешенного, по поверью приносящая счастье.

За всю многолетнюю историю коммунальной квартиры ни разу ни один день не обходился без скандала.

Такие квартиры становятся в Москве уже редкостью. Их время прошло. О них хорошо рассказал Юрий Нагибин в своей искренней повести «Переулки моего детства»...

Семья наша занимала довольно просторную тридцатиметровку, третья часть которой была отделена перегородкой и отдана в мое распоряжение. В это пенально-узкое и длинное жизненное пространство были втиснуты стол с фотопринадлежностями и тощий диван. Остальное место занимали рассохшиеся от старости шкафы с книгами, которые я собирал и которых уже в то время у меня было порядочно.

Юрию Владимировичу нравилось бывать у нас. Он подолгу перебирал книги, порой делал из них выписки в свой потрепанный блокнот.

Думаю, что записи касались не только исторических личностей и фактов, по-моему, он накапливал материал, заносил свои впечатления о наших соседях, чтобы в дальнейшем использовать в своих сценках и репризах.

Никулин тогда все сокрушался, что из-за тесноты сам он не имеет возможности собрать настоящую библиотеку.

Забегая вперед, скажу, что теперь его мечта сбылась. Правда, мы по-разному подходим к подбору книг. Если у меня, помимо отечественной и зарубежной классики, собраны и книги по искусству, то у Юрия Владимировича на первый план выделены фантастика и приключения. Но есть и нечто общее у наших библиотек: обилие сатиры и юмора. И у него, и у меня бережно хранятся пожелтевшие номера «Осколков», «Сатириконов», «Колокольчиков», «Смехачей» и других юмористических старинных изданий.

Стал и я наведываться в семью Никулиных, живших в таком же старом доме в переулке Токмакова, близ Разгуляя.

На стене их комнаты, на специальной таблице висели маленькие фигурки футболистов, раскрашенных в цвета своих клубов. Никулин-старший болел за «Спартак», Никулин младший — за столичное «Динамо». Мать сохраняла нейтралитет.

— Юрик, ты не слышал, какой там счет? — спрашивал обычно Владимир Андреевич после очередной встречи своих любимцев и, в зависимости от счета, перевешивал фигурки соответственно занимаемым клубами местам.

Чуть позже я понял, что Владимир Андреевич задавал такой вопрос лишь в том случае, если выигрывал «Спартак»...

Внешне Владимир Андреевич производил впечатление несколько суховатого и замкнутого человека. Даже самые смешные вещи он  рассказывал без малейшего намека на улыбку.

Когда же Юрий выдавал какой-нибудь анекдот или случай, «из песни слов не выкидывая», Владимир Андреевич улыбался застенчиво и смущенно, всем своим видом извиняясь за своего невоздержанного на язычок острослова-сына.

Владимир Андреевич был драматургом «малых форм» — писал пантомимы, комические сценки, разрабатывал темы реприз для артистов цирка и эстрады.

Юрина мама, Лидия Ивановна, работала медсестрой в институте имени Склифосовского.

В семье Никулиных царила очень доброжелательная и душевная атмосфера, и мне всегда было приятно находиться в их доме.

Однажды, когда я рассматривал семейный альбом с фотографиями, Юра остановил мое внимание на одной из них:

— Мне здесь пять лет. 1926 год. Вот когда я принял первое самостоятельное решение.

— Мы повели Юрочку в цирк, и он был в восторге, а придя домой и уже лежа в постели, вдруг сказал, что обязательно станет клоуном,— добавила Лидия Ивановна.

К сожалению, права старая пословица: «Человек предполагает, а бог располагает». Вернее, располагает жизнь.

Окончена школа. Но вместо циркового училища вчерашний десятиклассник попадает в заснеженные чащи Карельского перешейка; началась война с белофиннами. А потом грянула Великая Отечественная...

Путь к мечте лежал теперь через смоченные потом и кровью, изувеченные минами и снарядами фронтовые дороги, по которым вместе с 115 зенитно-артиллерийским полком шел разведчик шестой батареи Никулин.

Победа!

И в 1946 году бывший фронтовик Юрий Никулин сдает экзамены во ВГИК, а потом в Щепкинское училище. Ни туда, ни туда он не принят «из-за отсутствия актерских данных». Но Никулин верит в себя. Теперь он экзаменуется сразу в студию Камерного театра и в студию при Московском Госцирке и принимается в обе, но, верный своей мечте, выбирает цирк.

В студии он знакомится с Михаилом Шуйдиным. Оба они прошли войну, оба в ее грозные годы стали коммунистами, оба почти ровесники. Их сближает многое. А когда после студии они вместе начали работать у Карандаша, то окончательно определился этот, теперь уже всемирно известный дуэт цирковых артистов.

Летом 1953 года мне было поручено сделать рекламу Валентину Ивановичу Филатову, выступающему со своим «медвежьим цирком». Я приехал в Калинин. Калининский цирк в период страды постоянно выезжал с шефскими представлениями на полевые станы в колхозы и совхозы области. Нередко и я присоединялся к бригаде артистов.

Пока униформисты разгружали машины, ставили пюпитры и стулья для оркестра, расстилая ковры, готовили «манеж», Никулин, его жена Таня, Шуйдин и я устраивались где-нибудь в тенечке под деревьями или уходили к реке.

Неизменно разговоры начинались с искусства, с новых книг, а потом обязательно переключались на цирк. И хотя все они работали в цирке недавно, но то и дело слышалось:

— Вы помните, как я сапоги потерял?

— Подожди, подожди, у меня же смешнее произошло!

— Господи, какие же вы еще  наивные и честолюбивые,— смеялась Таня. —  Мальчишки! Хотя я и моложе, но, в сущности, я старше вас.

— Танька, смотри, не будешь нравиться зрителям,— грозил ей пальцем муж.— Они серьезных и старых не любят.

Я слушал их шутливую пикировку и вспоминал, как в жизнь Юры вошла Таня и как она вслед за мужем вышла на манеж.

1950 год. Молодые артисты  Никулин и Шуйдин выступают в группе Карандаша. Только что подготовлена клоунада «Сценка на лошади».  Никулин и Шуйдин выступают в ней в роли «подсадных». Они сидят в зрительном зале и ждут момента, когда им нужно будет включаться в действие.

По окончании конного номера Карандаш спрашивает у зрителей, не хочет ли кто прокатиться на лошадке?

И вот на манеж из зрительного зала выбираются два простоватых парня, которых усаживают на лошадь. Зал хохочет до слез, глядя, как они то летят за лошадью, повиснув на предохранительных лонжах, то оказываются лицом к хвосту, то... Да не перечислишь всех комических моментов в этой клоунаде.

На одном из представлений Юру подводит лонжа, и артист оказывается под копытом скачущей лошади... На глазах у девушки, с которой он недавно познакомился и которую пригласил сегодня на спектакль.

По уникальному совпадению на звонок в институт имени Склифосовского отвечает мать Юры. Не стоит говорить о том, что она примчалась в цирк быстрее, чем машина «скорой помощи».

Палата института. На тумбочке около кровати Юры букет цветов. А на стуле сидит девушка с испуганным и бледным от волнения лицом. Ее зовут Таня.

Никулину говорить запрещено. Но их взгляды красноречивы, и они понимают друг друга без слов.

Года два спустя в некоторых сценках и репризах на манеже стала появляться и Татьяна Никулина. Мне лично запомнилась и до сих пор очень нравится сценка «Розы и шипы».

Никулин ждет, сидя на скамейке, любимую девушку. И вот, наконец, она появляется. Ее играет Татьяна Никулина.

Под разухабистую мелодию «Ландышей» на манеж выходит Шуйдин. Он исполняет роль спекулянта.

Никулин покупает у него букет цветов, берет его в руки и отдает деньги. Но, оказывается, букет слишком дорог. А денег больше нет. Что делать?

На минуту Шуйдин и Никулин скрываются за кулисами. И вот под оглушительный хохот зрителей Никулин вновь на манеже. В одних носках, в рубашке, при галстуке, но... без пиджака и без брюк. Используя спинку скамьи как ширму, он робко вручает цветы своей любимой.

Эта сатирически злая, безошибочно бьющая в цель и вместе с тем лирическая сценка пользовалась громадным успехом у зрителей, и не только у нас, но и за рубежом.

Никулин и Шуйдин постоянно искали свой стиль, свою манеру исполнения. К их несомненным творческим удачам относятся сценки и репризы «Веселые рыболовы», «Раздавленное яйцо», «Стрельба в свечку», «Наболевший вопрос». Да разве все их теперь перечислишь!

Но на одной миниатюре всё же хочу остановиться.

Называется она «Бантики». Суть ее в следующем: Никулин никак не может закрепить галстук-бантик. На помощь приходит Шуйдин. Заряжает бантиком пистолет, отходит на несколько шагов, тщательно прицеливается... Выстрел! Бантик прочно сидит на воротничке рубашки Никулина.

Юрий потрясен. Он срывает галстук с Миши, забирает у него пистолет, отходит на несколько шагов и так же тщательно прицеливается. Но вдруг с головы Шуйдина слетает шляпа. Шуйдин поворачивается и наклоняется, чтобы поднять ее, и в этот момент раздается выстрел... Бантик садится к Шуйдину на брюки... чуть пониже поясницы.

Взрыв смеха и аплодисменты зрительного зала.

Но однажды в гардеробную Никулина и Шуйдина влетел запыхавшийся и взволнованный заместитель начальника главка Михаил Климентьевич Ложкин.

— Друзья мои, вы уж сегодня стрельните в спину. Наш министр в зале. Вдруг не поймет...

Немногие знают, что такое цирковая реприза. Сначала нужно придумать трюк. Изготовить соответствующий реквизит. Затем необходимо дать литературный текст. Иногда это недели работы.

Шутка сказать, стрельните в спину! Это же недели подготовки к номеру, недели работы. А главное — не будет смешно! И партнеры решили ничего не менять, на свой страх и риск делать все, как обычно.

И галстук-бантик вновь очутился на брюках Шуйдина чуть пониже поясницы.

Перед концом представления в гардеробной вновь появился сияющий Ложкин.

— Министр остался доволен, смеялся от души. Но почему же вы меня не послушали?

Никулин вплотную подошел к начальству, округлил глаза и развел руками:

— Михаил Климентьевич, я виноват. Волновался очень. Руки дрожали, промазал.

Ложкин оценил этот «ход конем».

— Ладно, друзья! В следующий раз меньше волнуйтесь. А то этот бантик еще куда-нибудь пригвоздите.

Когда он вышел, Юра серьезно посмотрел на Мишу:

— А чего, давай попробуем, а?

Оба расхохотались и отправились на заключительный выход.

Очень трудным и тяжелым для меня стал 1960 год. Я заболел, причем заболел по-настоящему. Люди в белых халатах знали, как называется моя болезнь, но не знали, как лечить ее и как избавить меня от боли. Они направили меня в институт питания.

Чудесный старинный особняк па улице Обуха. В палате под номером 13 лежат тринадцать горемык-больных. В том числе и я. Но мы не суеверны и слепо верим в исцелительное могущество лечения, А лечат нас голодом и покоем. Вставать не разрешается да и сил для этого нет. Посещать нас можно только по воскресеньям с 15.00 до 17.00. Никаких передач не допускается. Однообразие и скука нарушаются лишь ежедневными врачебными обходами да весьма частыми и болезненными уколами.

И вот в неурочный час в проеме двери появляется долговязая знакомая фигура, кое-как завернутая в белый халат-недомерок.

Никулин! Юра! Действительно, жизнь иногда шлет нам неожиданные сюрпризы!

Юра присаживается на стул около кровати:

— Пускать не хотели. Здорово вас тут сторожат. Пришлось показать загранпаспорт и вывернуть карманы. Еле их убедил, что улетаю в Южную Америку и ничего не проношу.

Большинство лежащих со мной в палате узнают Никулина и заинтересованно прислушиваются к разговору.

— Начинать будем с Бразилии. Сан-Паулу, потом Рио-де-Жанейро. Чем ближе день вылета, тем меньше лететь хочется, хотя все это и заманчиво. Еще такая петрушка: тамошний цирковой босс потребовал прислать только одного Олега Попова. Почему? Да потому, что больше никого из наших клоунов он не знает.

Юра задумчиво смотрит в окно на еще по-мартовски холодную синь московского неба.

— А условия там будут жестокие. Температура в тени плюс сорок пять, влажность — девяносто. Работать придется по десять спектаклей в неделю. В крытых стадионах, рассчитанных на двадцать тысяч зрителей. И лететь через океан придется. Кто знает, что может случиться...

— Что может случиться? — спрашиваю я наивно.— Самолет всегда может приводниться. Это уже доказано на практике. Надувные спасательные жилеты будут обязательно. Вот только акулы.

В палате стоит мертвая тишина.

— Бери с собой побольше порошка, отпугивающего акул.

— Сколько брать-то? — спрашивает Юра.— Нас летит сорок девять человек, два медведя, десять собак и один осел. А запасаться ведь надо на всех. И потом, в случае чего, как акулы узнают, что у нас есть порошок?

Мои соседи по палате, принявшие наш треп поначалу за чистую монету, начинают потихоньку хихикать.

Никулин поднимается. Время свидания истекло. Его ждет Южная Америка, меня — очередной укол.

Потом, когда через три с половиной месяца он вернется домой, то на мой вопрос, что ему больше всего понравилось в Бразилии, ответит:

— Памятник в Рио-де-Жанейро. Представляешь, на постаменте стоит настоящая машина, сплющенная в лепешку. А на черной дощечке бронзовая надпись по-испански: «Водитель ехал неосторожно». На автолюбителей этот памятник производит неотразимое воздействие. Реализм и экспрессия!

Это будет потом. А сейчас я лежу на боку, так как на спине после укола лежать невозможно, а мои товарищи по несчастью и по палате вполголоса переговариваются:

— И в жизни такой.

— Ведь ни разу не улыбнулся.

Я закрываю глаза и вспоминаю.

Действительно, Юру в жизни нельзя себе представить без постоянных «хохм», розыгрышей и шуток. И все это он делает с самым серьезным видом.

Бот Юра рассказывает одному товарищу, неискушенному в цирковой дрессуре, о якобы готовящемся новом номере:

— Представь себе, на арену выходят двенадцать гигантских черепах. Под медленную-медленную мелодию они трижды обходят арену по кругу. Дрессировщица произносит традиционное «Ап!», и они делают кувырок через голову. Снова идут по кругу. Снова звучит команда, и все черепахи поднимаются в «комплименте» на задние лапы...

— Неужели такое возможно?

— Возможно. Только вот какое неудобство — номер длится два часа. Но я  подкинул неплохую идейку.

— Какую?

— Пусть выступают две черепахи.

— А что изменится?

— Количество черепах сократится в шесть раз, значит, и время номера сократится до двадцати минут.

— Да, пожалуй,— кивает вконец затуманенной головой собеседник Юры и отходит от него нетвердой походкой.

Идет репетиция номера воздушных гимнастов Александра и Анны Ржецких. Они работают под куполом цирка на вращающемся шаре. В стенках шара сделаны прорези в виде звезд, внутри горят яркие лампы. Стоящий на внешней стороне шара Александр принимает то горизонтальное, то вертикальное положение, то зависает вниз головой, удерживая рука в руку партнершу Анну.

Это очень  красивый номер.

В партере сидят Юрий  Никулин, репортер одной из столичных газет Саша Беленький и я. Саша восхищен номером.

— Но как же он удерживается на шаре?

— Очень престо,— отвечает без  улыбки  Никулин .— У Ржецкого ботинки с толстыми  металлическими подошвами. А внутри шара имеется мощный  электромагнит . Вот и весь фокус.

— Но где же  техника безопасности? Где сетка? Что страхует артистов? — волнуется Саша.

— Их страхуют  опилки на арене. Под ковром.

После номера Беленький спускается к арене и возвращается в недоумении:

— Жестковатые...

— Уплотняются. Ведь сколько падают-то. Разве на всех свежих опилок напасешься.

Пусть простит меня Саша за рассказ об этом эпизоде, но если бы он тогда был более внимателен, то увидел бы на шаре специальные захваты для ног артистов, увидел бы и тоненькие страховочные тросики. Так что в розыгрыше виноват он сам.

Впрочем, шутки Никулина бывают далеко не безобидные, а с определенным подтекстом.

Отмечаю свой день рождения на даче в Валентиновке. Здесь собрался довольно узкий круг хорошо знакомых между собой людей. Нет только моего приятеля Юры, которого, в отличие от Юры Никулина, мы все зовем Юра-второй. Уже прозвучали первые тосты, когда появляется опоздавший. Его усаживают рядом с Никулиным, наливают «штрафную» и накладывают в тарелку всю имеющуюся на столе снедь.

Произнеся короткий спич и выпив «штрафную», Юра-второй принимается за закуску с таким аппетитом, который любого руководителя заготовительных или торгующих организаций испугал бы.

— Юра, ты ешь, ешь,— склоняется к нему Никулин.

Юра-второй еще энергичнее работает ножом и вилкой.

— Юра, ну, прошу тебя, ешь же, ешь...

— Да я вэ и фак ем,— с полным ртом возмущается Юра-второй.

Никулин хлопает его притворно-ласково по плечу:

— Нет, Юра, ты не ешь, а жрешь! А ты — ешь, вкушай, значит. Под общий смех пунцовый Юра-второй вылетает из-за стола, но, впрочем, через несколько минут снова занимает свое место и вновь лихо орудует ножом и вилкой.

 Никулин — большой любитель анекдотов. Он их коллекционирует. Каждый свежий анекдот записывает в потрепанный блокнотик с вылетающими страничками, а потом дома тщательно переписывает в специальные толстые книги. Таких книг у Юры несколько штук.

Однажды Марк Соломонович Местечкин привел в гардеробную Никулина артиста МХАТа Станицына, также большого любителя анекдотов.

Минут через тридцать мрачный Станицын вышел в коридор.

— Ну, что? — бросился к нему Местечкин.

— Ничего нового он мне не рассказал,— махнул рукой Станицын.

— А ты ему?

— И я тоже,— буркнул Станицын, направляясь в зрительный зал.

— Боевая ничья. Ноль — ноль! — радостно констатировал Местечкин и тут же велел инспектору манежа давать третий звонок.

Возможно, прочитав эту главу, некоторые подумают, дескать, вот он какой, Юрий Владимирович Никулин. Клоун на манеже. Балбес на экране и неизменный хохмач в жизни. Тот, кто так подумает, смею заверить, глубоко ошибется. Когда это необходимо, Никулин бывает очень серьезен и даже строг.

Да, он оптимист и с присущим его характеру юмором идет по своему очень нелегкому пути артиста. Так ли просто сочетать напряженные репетиции и выступления на манеже цирка с не менее напряженными репетициями и съемками в кино? Ведь для этого нужны собранность и целеустремленность, здоровье и умение поступиться чем-то личным.

И как ценно, что этот человек в конце рабочего дня, измочаленный, выжатый как лимон, вместо того чтобы озвереть и зарычать на всех и вся, умеет чисто по-никулински улыбнуться и сказать: «Да ничего, ведь все это так просто!»

Кстати, к этому любимому выражению Юрия Владимировича я еще вернусь.

Супруги Никулины увлекаются литературой. Но если Юра склонен к фантастике и приключениям, то Таня тяготеет к лингвистике, к переводу.

Коли следовать поговорке, что самый лучший подарок — книга, то я в семье Никулиных получил не то что лучшие, а буквально бесценные подарки.

В моей библиотеке на «золотой полке» стоят две книги. Одна — «Почти серьезно» Юрия Владимировича Никулина с дружеской дарственной надписью автора. Другая книга выпущена в 1980 году издательством «Юридическая литература». Автор ее Э. С. Гарднер. Называется она «Адвокат Перри Мейсон». На последней странице книги строка: «Перевод с английского Татьяны Николаевны Никулиной». И эта книга сопровождается теплой дарственной надписью переводчицы.

Зная, что я подбираю книги по искусству, Юра ухитрялся доставать мне уникальные экземпляры. За что я ему искренне благодарен. И вот только теперь, по прошествии многих лет, мне стало известно, как он умудрялся это проделывать.

Приведу два диаметрально противоположных случая. Один из директоров Москниготорга во время посещения цирка зашел в гардеробную к Никулину. В ходе беседы выяснилось, что интересующая Никулина книга есть в наличии в подведомственном ему магазине. «Она ваша, как только найдете время заскочить за ней»,— любезно сообщил директор.

В свой выходной день Юрий Владимирович отправился в «гости». Директор, по-видимому, не ожидавший ответного визита, стал уверять, что он с огромным удовольствием продал бы нужную Никулину книгу, но в подсобке нет света и, к великому сожалению, вынужден отказать по «чисто техническим причинам».

Никулин выслушал. Встал. Не говоря ни слова, покинул директорский кабинет.

Через полчаса он вернулся в тот же кабинет. Молча положил на директорский стол две стеариновые свечи.

— Что это такое? — удивился директор.

— Решение технических проблем,— ответил Никулин.

В одном из букинистических магазинов Москвы идет обычный рабочий день. На приемке книг от населения сидит пожилая женщина-товаровед. К ней подходит молодой человек и протягивает книгу. Она смотрит заглавие и... сердце ее радостно замирает. Дело в том, что она и сама библиофил и давным-давно ищет именно эту книгу. Но вот такое старинное издание ей, конечно, не по карману. Подавляя вздох разочарования, она смотрит в каталог и называет цену. Молодой человек отрицательно качает головой.

— Сколько же вы за нее хотите? — удивленно и настороженно спрашивает она.

— Нисколько,— отвечает юноша.— Это вам в подарок от Юрия Владимировича Никулина.

Ох, как сложна гамма робости, благодарности и растерянности. Она, как в зеркале, отражается на лице этой женщины.

Дело в том, что именно она все эти долгие годы подбирала книги для Никулина по составленным заявкам. В том числе и для меня...

Совершенно случайная встреча с Никулиным происходит у меня на площади Дзержинского, возле «Детского мира».

— Здорово!

— Привет, Леня! Как дела?

— Как сажа бела...

— Почему такой минор?

Несколько месяцев назад я совместно с Натальей Юрьевной Дуровой, известной детской писательницей, заслуженной артисткой РСФСР, ныне руководительницей Театра зверей имени Дурова, работал над заказом студии «Диафильм». Мы сделали несколько лент: «Искусство дрессировщика», «Я — артист», «Солнечный клоун» и другие. Студия предложила мне возглавить один из ее участков. Я согласился.

Рассказывая обо всем этом Никулину, добавляю:

— Все документы, все анкеты у них. И ни привета, ни ответа. Но они же сами пригласили, я не напрашивался.

— Все это так просто. Завтра встречаемся и идем на студию. Есть у меня знакомый человек.

Назавтра мы появляемся в Старосадском переулке, где в здании бывшего костела размещалась студия «Диафильм».

К моему удивлению, Никулин отлично ориентируется в лабиринте старинных тупиков и переходов.

Проходим прямо в кабинет директора.

— Здорово, Борис!

— Рад тебя видеть, Юра! Какими судьбами?

— Познакомься, это мой друг, Леня Бабушкин. Вы его пригласили работать, все его документы лежат в твоей конторе, а вы молчите. Он ни на что не претендует, кроме ясности. Хотите брать — берите. Не хотите — объясните почему. А вола крутить не следует.

Директор делает страдальческое лицо, понимающе и сочувствующе качает головой.

— Сейчас я запишу телефон и адрес. Все будет в порядке.

Ждите бумагу с вызовом.

Мы поднимаемся. Благодарим. Откланиваемся.

Выйдя на улицу, Юра говорит:

— А ты расстраивался. Все это так просто... Ну, пока.

Стоит ли добавлять, что ни звонка, ни бумаги с вызовом я и до сих пор не дождался. Ведь это все так просто... не делается.

О существовании такого музея я и не подозревал. Не рассказывал мне о нем и Юрий Никулин. Узнал я о нем совершенно случайно, прочитав статью «Увлеченность», в не помню уж какими судьбами попавшей мне в руки газете «Камчатский комсомолец» от 15 ноября 1979 года.

В ней рассказывалось об интересном домашнем музее москвича Володи Цукермана. Будучи пятилетним мальчишкой, он впервые посмотрел фильм «Пес Барбос и необычный кросс». Герои комической ленты так понравились ему, что он стал собирать все, что относилось к Юрию Никулину, Евгению Моргунову и Георгию Вицину, сыгравших роли Балбеса, Бывалого и Труса. В этой картине, как известно положившей начало совместной работе комического трио, они быстро завоевали симпатии кинозрителя.

Я познакомился с Володей Цукерманом. Сейчас ему уже за тридцать лет, но он по-прежнему увлечен своим музеем. Вместе с родителями Володя живет в небольшой двухкомнатной квартире стандартной девятиэтажки неподалеку от станции метро «Войковская».

Володин музей занимает целую комнату. Количество его экспонатов перевалило за семь тысяч. Есть здесь даже «обменный фонд» и «запасник». У Володи собраны фотографии, значки, открытки, книги, плакаты, статуэтки, игрушки, альбомы с вклеенными статьями и рецензиями, пластинки и записи мелодий и песен из кинофильмов, где играет хотя бы один из полюбившихся Володе артистов. Как и в любом музее, имеется тут и книга отзывов.

Никулин в экспозиции занимает основное место.

На центральном стенде расположена большая фотография: улыбающийся Юрий Владимирович разрезает ленточку в день торжественного открытия музея.

Признаюсь, я с большим интересом и вниманием рассматривал коллекцию Володи и многое здесь увидел впервые.

В нашем разговоре приняли участие родители Володи. И они оказались втянутыми в увлечение сына.

— Единственное, что нас пугает,— в один голос заявили они,— так это то, что, если дело будет развиваться такими же темпами, нам всем придется переселяться в ванную и на  кухню.

Я подумал чуть-чуть и по-никулински серьезно сказал:

— А вы ходатайствуйте перед жилищной комиссией райсовета: они должны дать вам как минимум четырехкомнатную квартиру. И музей взять к себе на баланс. Ну, а если не пройдет, то... продайте музей Никулину. Мне кажется, он с удовольствием приобретет его.

Если первое мое предложение было встречено недоверчивыми улыбками, то второе — вызвало целую бурю искреннего и неподдельного негодования...

Я оставил свою запись в книге отзывов и распрощался с собирателями, владельцами и хранителями необычного музея.

Декабрь 1981 года. Супруги Никулины родились в декабре, с разницей всего лишь в четыре дня. Об этом я помнил, но совершенно забыл о другом.

И вот 15 декабря я нахожу в почтовом ящике яркий нарядный конверт. Вскрываю его дома и вынимаю красочное приглашение:

«Дорогой  Леня Бабушкин!

Всесоюзное ордена Ленина объединение государственных цирков, Калининский государственный цирк приглашают Вас на юбилейный вечер, посвященный 60-летию со дня рождения народного артиста СССР Юрия Владимировича Никулина.

Торжественный вечер состоится в Калининском цирке 21 декабря 1981 года. Начало в 18 часов. Ваше место № 8 в пятом ряду правой стороны зала».

А на другой странице развернутого  приглашения — портрет Никулина, выполненный в  мягких пастельных тонах. Смотрю на знакомое до мельчайших черточек лицо и нахожу, что художник почему-то уж слишком щедро брызнул белизной на виски и на короткий хохолок Юры. Но потом, на юбилее, присмотревшись к оригиналу, понял, что художник не ошибся. Просто в текучке жизни, в ее буднях, в постоянной спешке и заполненности встреч мы не успеваем замечать седину на писках близких нам людей.

За два дня до юбилея раздался телефонный звонок. Вызывала междугородняя. Снимаю трубку и слышу знакомый голос:

— Привет! Получил приглашение? Приедешь? Номер тебе в гостинице заказывать?

Отвечаю, что приеду, а номера мне не нужно, устроюсь.

21 декабря на Ленинградском вокзале встречаюсь с Романом Семеновичем Ширманом, одним из старейших артистов советского цирка. Многие помнят афиши, извещавшие о выступлениях братьев Александра, Романа и Михаила Ширман, замечательных жонглеров, музыкальных эксцентриков и клоунов.

Роман Семенович тоже спешит в Калинин. Едем вместе. Ширман все беспокоится, как ему доставить в целости и сохранности оригинальную шаржированную статуэтку Юрия Никулина, свой подарок.

Я тоже еду не с пустыми руками. В портфеле лежит фотоаппаратура. Чувствую и знаю — снимать придется много. Но сейчас это радует. На столике покоится пирог с изюмом, который испекла моя мама и который с давних времен полюбился Юре.

В кармане пиджака лежит в коробочке специально изготовленная большая медаль для юбиляра. Но, наверное, самым дорогим сувениром для Никулина станет цветная фотография, сделанная мною в 1953 году: Юрий Никулин выступает перед колхозниками на полевом стане в Калининской области.

Калининский Цирк окружен плотным кольцом людей. Спрашивают «лишний билетик», просят провести в цирк. Настойчиво и моляще, с надеждой в глазах.

Проходим через служебный вход и видим высокую фигуру юбиляра в гуще поклонников его таланта. Каждый жаждал получить заветный автограф.

Наконец Юра пробивается к нам. Он весь в испарине, галстук съехал набок, лицо осунувшееся.

— Здравствуйте, ребята. Вы извините, я такой задерганный, столько всего сразу навалилось, передать не могу. Ей-богу, не переживу!

Сейчас мне уже трудно рассказать обо всем, что было в Калининском цирке в тот вечер. Слишком много было впечатлений, самых неожиданных эпизодов и сценок.

Поздравить юбиляра пришли представители Министерства культуры, главка, заводов и фабрик, предприятий и учебных заведений, театральной общественности, колхозов и совхозов. На манеж выходили пионеры и школьники, фронтовые друзья и коллеги по искусству, как убеленные сединами ветераны, так и совсем молодые, начинающие артисты.

Запомнилось мне выступление народного артиста СССР Олега Попова, сумевшего сделать из него настоящую цирковую репризу.

Олег вышел на манеж с большим поздравительным адресом, постучал по микрофону и, убедившись, что он работает, начал читать:

— Дорогой Юрий Владимирович, сердечно...

В этот момент листок с текстом выпал у Попова из рук. Поднимая его, он уронил другой. Подняв оба листка, упустил адрес. Все это происходило так быстро, что казалось, Олег демонстрирует заранее отрепетированный номер, хотя на самом деле все это происходило совершенно случайно.

Наконец Попов собрал все листки и адрес в одну пачку и передал в руки Никулину.

— Будь здоров, Юра! Все здесь написано, прочтешь на досуге.

А на манеж униформисты вынесли громадный торт с шестьюдесятью горящими свечками по краям и с клетчатой олегпоповской кепкой посредине, сделанной из цветного крема...

Мы не виделись со дня юбилея около трех месяцев. И вот снова звонок по телефону, и голос Юры просит, чтобы я немедленно приехал.

Знакомый дом на Бронной. Поднявшись на лифте и перешагнув порог квартиры Никулиных, встречен улыбкой Юры и звонким лаем маленькой Кути. Впрочем, собачонка тотчас замолкает и, рассчитывая получить конфетку или кусок сахара, бежит за тапочками.

Огромный, знающий себе цену ризеншнауцер Дан величественно и невозмутимо поглядывает на меня, не поднимаясь с персонального ковра.

Дан — артист. Он не раз выступал в забавной сценке «Хулиганы», где были заняты супруги Никулины и Михаил Шуйдин.

Но вот такой случай. Находясь на гастролях в Вильнюсе, Таня Никулина поздним вечером вышла с Даном на прогулку.

Проходя узенькой затемненной улочкой, она услышала женский крик о помощи. К девушке приставал подвыпивший парень.

— Прекратите безобразие! Отпустите ее! — крикнула Таня.

— Топай отсюда быстро, ну! — хрипло бросил ей парень.

— Дан, ап! — приказала Татьяна, отстегивая поводок.

После сотен репетиций и выступлений Дан слишком хорошо знал, что ему предстояло делать, хотя полумрак улицы и мостовая мало напоминали ярко освещенный круг манежа. Дан рванулся на обидчика.

Через секунду парень был навзничь опрокинут мощным ударом в грудь и замер, чувствуя у своего горла горячее дыхание сильного и разъяренного пса.

Финал этой отнюдь не комической сцены положили подоспевшие блюстители порядка.

Но самое интересное было то, что Дан, оказывается, задержал разыскиваемого органами милиции опасного преступника- рецидивиста.

Между тем Кутя приносит мне тапочки, и я прохожу в комнату Юры.

Он коротко докладывает, что только что выписался из больницы («опять радикулит проклятый гнул»), что сейчас занят сдачей реквизита, получением всевозможных справок и прочими бюрократическими формальностями и, что самое главное, размышляет о том, «как жить» и «куда двигаться дальше».

Юра рассказывает обо всем этом неторопливо, словно в раздумье, иногда замолкая на минуту-другую, как будто бы вглядываясь внутренне во что-то, видимое только ему.

— Нет, а из цирка я все равно не уйду,— вдруг решительно и убежденно произносит Никулин. И слова его звучат обращенными не столько ко мне, сколько к себе и еще к какому-то неведомому оппоненту.

— Да! А за медаль спасибо! Я ее только после рассмотрел толком!

Юра достает из ящика стола памятную медаль, подаренную мною на юбилей.

Он долго глядит на лицевую сторону, где в обрамлении дубовых и лавровых листьев значится цифра «60».

— Нет, шестьдесят — много,— округлив глаза, улыбается Юра.— Лучше буду носить ее оборотной стороной наружу.

Он переворачивает бронзовый диск. На другой стороне выбито: «Юрию Никулину — большому артисту и еще большему человеку». Примеривает ее к лацкану теплой домашней куртки.

— Вот так лучше. А то шестьдесят... Слишком много. И не в годах, собственно говоря, дело. Верно, не в годах? Ну, потопали пить кофе!

И в сопровождении беспринципной  Кути мы идем в столовую, откуда уже дразняще доносится ароматный запах только что сваренного крепкого кофе.