Ираклий Андроников

Из всех устных рассказов Ираклия Андроникова едва ли не самый популярный — «Первый раз на эстраде». Если Ираклий Луарсабович включает его в программу, то, как правило, последним: после него публика уже ничего воспринимать не в состоянии.

Представим себе, что на каждого человека отпущена ежедневная норма смеха. История о грандиозном провале незадачливого лектора Ленинградской филармонии содержит в себе такую бездну смешного, что за минуты, пока она длится, каждый из нас тратит по крайней мере годовую норму.

И при этом мы как-то не вдумываемся в суть дела: ведь тот робкий, конфузливый, не знающий куда руки девать «лектор» и нынешний всем известный Ираклий Андроников — одно лицо. Рассказ не выдуман, в основе его правда. Так какая же проделана титаническая работа по самоусовершенствованию, самовоспитанию, переделке собственной натуры и характера!

Застенчивый и косноязычный когда-то юноша ныне председательствует и произносит речи на огромных многотысячных митингах во время пушкинских торжеств в Михайловском, ведет ответственные юбилейные заседания, выступает в литературных концертах. Он заставляет замирать, задерживать дыхание или смеяться буквально миллионы людей, которые, отложив все дела, собираются у телевизоров, чтобы послушать Андроникова.

Несомненно, сильно изменился и характер его устных рассказов. Могу судить об этом по личным впечатлениям:

мне посчастливилось бывать на концертах Андроникова еще перед войной, в одной из аудиторий МГУ, где тогда состоялись самые первые его выступления «с афишей». Больше всего запомнилась радостная, озорная атмосфера тех вечеров. Непосредственная и заразительная веселость Андроникова мгновенно вызывала ответную реакцию зала.

Навсегда остались в памяти и тогдашние его рассказы. Некоторые из них («Первый раз на эстраде», «В гостях у дяди») сохранились в репертуаре. Другие мне больше слышать не приходилось («Телохранитель императрицы», «Борис Пастернак разговаривает по телефону» и еще один — название забыл, а содержание помню хорошо: старичок-пушкинист педантично «препарирует» первые строки «Медного всадника». Он слегка подсюсюкивает и слово «Пушкин» произносит так: «Пушькин»).

Вспоминаю тогдашние впечатления и думаю: что же изменилось? Прежде всего образ, характер самого автора — как действующего лица. В первых рассказах он чаще всего вовсе незаметен — автор как бы растворился, исчез и перед нами совсем другой человек, с другим тембром голоса, походкой, мимикой, а главное, с другим образом мышления. И этот «новый» человек иногда нам знаком, мы узнаем его — Качалова, Алексея Толстого, Маршака... А иногда («Первый раз на эстраде») автор сам присутствует в рассказе, но в роли этакого простака, неудачника. Андроников смеется над самим собой и заставляет смеяться нас.

Теперь Андроников-рассказчик как бы отделился от того юного застенчивого лектора. Для нас, сегодняшних слушателей, это разные люди. Мы отождествляем автора не с косноязычным юношей, впервые поднявшимся на эстраду, а с человеком, от лица которого ведется большой и все время пополняющийся цикл «литературоведческих» рассказов — «лермонтовских» и «пушкинских» («Загадка Н. Ф. И.», «Портрет», «Подпись под рисунком», «Тагильская находка», «Сокровища замка Хохберг», «Сестры Хауф» и другие).

Здесь автор предстает перед нами проницательным исследователем, разведчиком литературных «кладов», серьезным ученым. «Литературоведческие» рассказы Андроникова не менее занимательны, чем «портретные». Но соль рассказа уже не только в передаче характера, манер, речи определенного лица (хотя и это есть), а в пафосе научного поиска. Это приключенческие рассказы, иногда чуть ли не детективы, но облагороженные высокой патриотической целью — открыть для Родины новые литературные сокровища, обогатить науку.

Но и в «портретных» рассказах позиция автора представляется мне несколько иной, чем тридцать лет назад. Андроников по-прежнему блистательно владеет искусством перевоплощения. Это его уникальное искусство стало еще более тонким и точным. Поражаешься удивительному сходству, особенно в тех случаях, когда Андроников создает образы людей, которых ты лично знал. Для меня такое чудо — «Вариации на тему Маршака».

В дни молодости демонстрации этой абсолютной похожести, да еще в сочетании с увлекательным и .непременно смешным сюжетом, иногда было достаточно для автора. Теперь же такие внешние эффекты его не удовлетворяют. Главное — постичь характер, образ мыслей, «зерно» души человеческой. И это постижение отнюдь не всегда настраивает на веселый лад...

Один из давних и любимых рассказов — «Певцов». Можно, показывая актера, который заикается, достичь определенных комических эффектов. Но Андроникова это не интересует. Он бережно обнажает душу актера, вводит нас в его внутренний мир и не боится таящихся в нем горечи, противоречий, мучительного недовольства собой.

Глубоким психологом и сердцеведом предстает перед нами автор в рассказах последних лет, особенно в двух, идущих от лица писателя Всеволода Иванова — «О Сергее Есенине» и «Четыре часа из жизни Блока».

«Сергей Есенин» — монолог Иванова о своем друге — начинается с ярких, веселых эпизодов. Есенин получил большой гонорар и собирается в родные места. Вместе с Ивановым он ходит по магазинам и «оптом» закупает гостинцы для земляков: пиджаки, ситец, керосиновые лампы. Появляется, между прочим, и огромная бочка с керосином, которую они сначала с превеликим трудом втаскивают на пятый этаж, а потом сбрасывают в окно. Смешно. Но одновременно и грустно. Перед нами приоткрывается мятущаяся душа поэта, его неустроенность, непрактичность и щедрая доброта. А кончается рассказ щемящей до боли нотой. Оказывается, чтобы перевезти все закупленные гостинцы, нужна фантастическая сумма. Стоит на площадке вагона поникший Есенин без гостинцев, без копейки денег, и провожает его единственный друг.

Сегодняшний Андроников не утратил ничего из прежних богатств. Но он неизмеримо приумножил их. К жизнерадостной веселости прибавилась накопленная с годами мудрость...

Совсем недавно я слушал выступление Андроникова из второго ряда Зала имени Чайковского. И я как-то особенно явственно узрел самый момент возникновения этого загадочного андрониковского чуда.

Рассказ называется «Четыре часа из жизни Блока». Кратко охарактеризовав рассказчика, от лица которого ведется действие, Андроников сделал короткую паузу. И тут я хорошо разглядел, как кончик его носа приподнялся, лицо как-то округлилось, глаза стали близорукими. Это был уже не Андроников, а Всеволод Иванов, каким я не раз видел его в Центральном Доме литераторов.
Хорошо актеру! У него есть помощник— опытный художник-гример. Есть под руками всякие парики, нашлепки, толщинки. Он может гримироваться перед зеркалом хоть час, хоть два. Перевоплощение Андроникова произошло в какую-то долю секунды...

И снова возник недоуменный вопрос: как он это делает? Какова природа и специфика уникального, «андрониковского» жанра на эстраде? На эти вопросы не ответишь без личного знакомства с Андрониковым. Я много мечтал о нем и, наконец, оно состоялось.
И теперь, после долгих разговоров с Ираклием Луарсабовичем и раздумий об услышанном мне все больше кажется, что искусство Андроникове и в самом деле представляет из себя великолепный образец нового, качественно иного явления — устной литературы. Нет, это, конечно, не просто возвращение к истокам человеческой культуры, когда, до изобретения письменности, вся литература была устной. Наоборот, это осмысление и использование новых возможностей, удовлетворение новых потребностей, возникших в связи с широчайшим распространением радио и телевидения.

«Кто слышал эти рассказы в изображении автора, — писал Максим Горький,— тому они напомнят о его исключительной талантливости. Разумеется, что оторванные от автора они многое теряют, но все же очень хороши».

И в самом деле представим себе рассказы Андроникова без его мимики и интонаций, без портретного сходства с теми, о ком идет речь, без экспрессии исполнения, без «самоличности» рассказчика. Они в очень многом утратили бы свою прелесть.
Между прочим, если бы устную речь можно было всегда без потерь переводить на бумагу, то в значительной мере отпала бы необходимость в таких профессиях, как учитель, лектор, то есть в мастерах устной речи. А эта потребность, наоборот, все растет. Ох, как не хватает Андрониковых нашему телевидению!

А. Б. Гольденвейзер в своей книге о Толстом приводит слова Льва Николаевича: «Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать про то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни».

Пусть эта мысль по-толстовски парадоксальна, есть здесь о чем подумать... И все же, как это делается? Как создает Ираклий Андроников свои устные рассказы? Вот что рассказывает об этом Ираклий  Луарсабович:

— Я никогда не пишу своих  рассказов. Даже к бумаге не прикасаюсь. Рассказ вовсе и не задумывается. Он рождается как импровизация: в редакциях, дома, в гостях, в вагоне, везде — были бы слушатели. Рассказа еще нет. Он еще сам «не знает», что он — рассказ. Есть только ядро образа, ядро сюжета. Постепенно, после каждого повторения этой истории перед новыми слушателями — за вечерним чаем у знакомых или в антракте какого-нибудь заседания — вырастают новые подробности, детали... И наконец я выхожу на эстраду. Тут рассказ выливается сразу без «помарок», без подыскивания слов. И форма его (не текст — текста я точно не помню и вспоминать не стремлюсь) запоминается навсегда. Запоминается интонация рассказа. Вот ее я и воспроизвожу со всеми особенностями ритма, темпа и характера своих героев — тех, о ком я рассказываю в своей собственной речи. Слова приходят сами собой. Но произносятся под строгим мысленным контролем. Выступая с эстрады, я должен помнить о тех в зале, кто знает изображаемого, и о тех, кто не знает — о друзьях и недругах, о тех, кто сидит близко и далеко, слышит хорошо и плохо. Чтобы все было правильно, понятно и тактично.

Вот здесь и решайте, что в устных рассказах от литературы, что от музыки, импровизации и что от «модели».
Образ ведет меня, а не я его. Здесь нельзя ошибиться. Я им, этим образом, живу, от него мыслю. Главное — отобрать важнейшее, передать самую суть. Его (образ) я как бы вижу перед собой, несколько сбоку, в воздухе. И в то же время чувствую, что сам становлюсь этим образом, его портретом, что ли. И если вы считаете, что живописный портрет документален, то и мо тоже. Конечно, этот портрет антифотографичен. Он собирательный: десять разговоров я сливаю в один, отжимаю второстепенное и оставляю то, что особенно характерно.

Итак, подчеркиваю: самое главное — понять ход мысли моего героя. Если я овладею им, то могу действовать и говорить, к примеру, «за» Маршака или Фадеева в любых обстоятельствах...

В этой связи было много смешных историй. Недавно сидим в автобусе, ждем одного известного поэта.
— Ну-ка, Ираклий, — сказал кто-то, — вот сейчас он войдет, что он скажет?

Я произнес его голосом фразу. И тут же вошел он сам и сказал ту же фразу и с той же интонацией...

Я тут несколько раз упоминал слово «импровизация». Хочу, чтобы меня правильно поняли: импровизация удается только тогда, когда ты хорошо знаешь, о чем должен сказать. Неготовый текст готового выступления — вот что такое в моем представлении импровизация...

Снова и снова перечитываю торопливые записи в своем блокноте. «Понять ход мыслей своего героя...». Но ведь «понять ход мыслей» — это значит приобщиться к внутреннему миру, жизненному опыту, нравственной высоте выдающейся личности. Такое не проходит бесследно.

Наверное, именно поэтому с каждым годом все более значительными, глубокими и мудрыми становятся «устные рассказы» Ираклия Луарсабовича Андроникова.

Б. ЕВСЕЕВ

оставить комментарий